— Боже, Джаред, — Лукреция обвивает его руками, притягивает к себе. Он чует ее запах — чайная роза и перец, чистое платье, ее пот, ее страх окружают его искрящим электрическим потоком. Она обнимает его очень крепко, и голос ее звучит слабо, как у старой и умирающей женщины.
— Я никогда тебе не врала, Джаред. Ты же знаешь, черт, я никогда тебе не врала…
— Но почему, Лукреция? Ради бога, почему? — резкая, пронзительная боль между глаз, сырой хруст, и плоть на лице Джареда кажется более чем живой. Она идет волнами, вспучивается, и сначала он думает о червях, может, вместо мозга его череп наполнен могильными червями и они проедают путь наружу через его лицо. Кожа, кости и хрящи извиваются с хорошо слышным хлопком. Он видит, как Лукреция закрывает рот ладонью.
— О, Джаред, — ее шепот полон ужаса и благоговения. Он поднимает руку, ожидая наткнуться на тысячи крошечных личинок, вытекающих из ноздрей вместе с холодной тухлой жидкостью. Но нащупывает только свой нос, совершенно целый. Ни капли крови, он смотрит на свои пальцы, словно и они предали его.
— Что происходит? — спрашивает она голосом ломким и скрипучим, как перегоревшая лампочка. В ответ он отталкивает ее так сильно, что она теряет равновесие и падает на спину, а он снова приcлоняется к надежной твердой стене.
Ворон все еще наблюдает за ним с кровати. Джаред представляет, как тот видит свою власть над ним: сияющая нить, что проходит сквозь мертвенно-бледную грудь до сердца, натянутая как леска, и крючок так глубоко, что никогда не вытащить.
— Ты, черная тварь! Это ты сделал! — орет он. Птица моргает. Руки Джареда лихорадочно хватают воздух, ищут связь столь же бесплотную и бесспорную, как память. Он с трудом поднимается на ноги. — Отпусти меня! Отправь обратно!
Ворон коротко каркает, раздраженно и нетерпеливо, и отодвигается вне пределов его досягаемости.
— Джаред, остановись, пожалуйста, — Лукреция обнимает его колени, всхлипывает, когда он отталкивает непрошеные руки. — Разве ты не слышишь, что он говорит тебе? Ради бога, Джаред, остановись и послушай.
Но что-то внутри него лопнуло, как созревший нарыв, и темная, жгучая ярость выплескивается наружу прежде, чем он успевает осознать. Она изливается диким, бездумным потоком, он срывает фотографию со стены, едва ли понимая, что держит в руках, и швыряет в черную птицу. Рамка ударяется об изножье кровати и взрывается фонтаном стекла и щепок.
Он смотрит в глаза Бенни, и тот смотрит на него с загубленной черно-белой фотографии. Снимок, напечатанный в «Голосе», Бенни с заведенными за спину руками, с намеком на рычание на губах. Позирует на размытом фоне, изображающем распахнутые крылья за его спиной, намек на мощь, растущий прямо из обнаженных плеч. Джаред назвал фотографию «Ворон», и Бенни сетовал: до чего очевидно, до чего неостроумно.
— Ох, — голос его всего лишь клочья пены в кипящем водопаде. — Ох, блядь.
— Пожалуйста, — умоляет Лукреция, когда он хватает торшер и бросает его, словно копье из бронзы и цветного стекла. Протыкает насквозь фотографию и улыбается ворону злой, бритвенно-острой улыбкой так широко, что голова едва не распадается на две половинки. Уголки рта треснули наверняка. Птица пронзительно клекочет и отодвигается подальше.
— Думаешь, это смешно, да? Охуеть до чего смешно, по-твоему?
Лукреция встает между ним и вороном, и в мгновение ока его гнев переключается на другой объект.
— Прочь с дороги, сучка.
— Нет, — ее голос звучит низко и твердо, по-мужски, совсем как когда Джаред впервые встретил ее и Бенни на открытии галереи в центре города. — Нет. Что бы тут ни происходило, на все есть причина, Джаред.
— Нет, Лукас, — он подчеркнуто употребляет отвергнутое имя. Легкая мишень. Лукреция вздрагивает, но не отступает. — Это просто гребаная шутка. Проклятая больная шутка больного извращенного мироздания над всеми нами. Разве ты не видишь, Лукас?
— Ты знаешь, что это не так, — в ее взгляде полыхает огонь, почти равный его гневу.
— Боже, у тебя никогда не было чувства юмора, — Джаред отворачивается и срывает со стены еще одну из своих фотографий, разбивает вдребезги о пол. Порезы от стекла и стали на его руках исцеляются мгновенно, как в ускоренной съемке. Он медленно оборачивается к ней и поднимает ладони, чтобы она видела, как ранки закрываются сами по себе. Чтобы он мог видеть выражение ее лица.
— Тогда позволь, дорогуша, освежить твою память, — его движения настолько быстры, что Лукреция не успевает отследить. Она отступает назад к кровати. Он вбивает в нее слова как гвозди, один другое острей и тверже, будто и голосом можно распять.
— Говорил он это слово так печально, так сурово… что, казалось, в нем всю душу изливал; и вот, когда недвижим на изваяньи он сидел в немом молчаньи…[6]
Лукреция бьет его по щеке, и Джаред делает паузу, чтобы посмеяться над ней, чтобы впитать жгучий след, оставленный ее ладонью.
— Оставь меня в покое, — рычит она. Джаред бьет ее в ответ, бьет с силой, она спотыкается о лампу и падает на кровать. И он вспоминает, как сладко может быть насилие, какое очищение и освобождение оно дарит, и нависает над ней как киношный вампир.
— Я шепнул: как счастье, дружба улетели навсегда…
Лукреция бьет его коленом в пах и отпихивает другой ногой.
— Я сказала, оставь меня в покое, сукин ты сын!
Джаред выпускает ее, опускается на пол, съеживается рядом с останками лампы и «Ворона». Лукреция скатывается с кровати, она ждет нового нападения и на сей раз готова. Но Джаред не двигается, просто тупо смотрит на фотографию, на изодранный призрак Бенни, все еще пойманный в обломки рамки. Ворон молча наблюдает за ними со своего насеста на изголовье.
— Я не убивал Бенни, — Джаред обращается то ли к Лукреции, то ли вообще ни к кому, его гнев улетучился на время. Несмотря на бушующий в крови адреналин, она вздрагивает — в его голосе такая пустота, словно кто-то взывает со дна глубокого пересохшего колодца.
Она отвечает ему со всей мягкостью и осторожностью, на которую способна.
— Я знаю, Джаред.
— Я знаю, что ты знаешь, — он вытаскивает фотографию из поломанной рамки, стряхивает стеклянное крошево с лица его убитого любовника, ее убитого брата. Ворон каркает опять, громко хлопает крыльями, но Джаред не обращает внимания. Вместо этого он смотрит на прекрасного, потерянного Бенни.
— Джаред, ты ведь понимаешь, что он говорит?
Он очень медленно поворачивает голову в ее сторону, словно не желает отрывать взгляд от фотографии даже на миг, словно боится, что она может раствориться. В его глазах та же пустота, что и в голосе, и ей снова хочется обнять его, хочется освободиться от месяцев, проведенных в одиночестве, если не считать компании своей эгоистичной, всепоглощающей скорби. Но Лукреция не двигается с места, только бросает взгляд на птицу.
— Она вернула тебя, — говорит она. — Чтобы ты нашел тех, кто сделал это, и не допустил повторения.
Ворон смотрит на нее с опаской, возможно, с искрой недоверия в золотых глазках, и она спрашивает:
— Я ошибаюсь?
— Нет, Лукреция, — Джаред не дает птице шанса ответить. — Ты не ошибаешься. Я тоже ее слышу. Не хочу, но прекрасно слышу.
— Я могу тебе помочь, — говорит она, все еще наблюдая за вороном, уже с взаимным недоверием. — Если я понимаю, что она говорит, значит, могу помочь. На суде мне не дали рассказать о многом из того, что произошло с Бенни.
Ворон преодолевает короткое расстояние между изголовьем и изножьем кровати, устраивается над головой Джареда и поглядывает то на него, то на Лукрецию, взгляды острее клюва, нервные и уверенные одновременно.
— Я не могу втягивать тебя в это, Лукреция, — говорит Джаред. Он прижимает фотографию к груди, гладит ее, будто обнимает нечто большее, чем бумагу.
— Чушь, — отвечает она. — Я уже втянута.
Он не может придумать ответа, ничего такого, что убедило бы ее, но знает слишком хорошо: она не может последовать туда, куда он должен идти. Поэтому Джаред По тихо сидит на полу и прислушивается к шуму дождя снаружи, на улице Урсулинок, и к гораздо менее утешительному ритму сердца Лазаря.
Детектив Фрэнк Грей уже c полчаса смотрит метеоканал. Он видел один и тот же прогноз трижды, но слишком пьян, чтобы его это волновало; слишком пьян, чтобы соизволить переключиться на другую программу. Он делает еще один большой глоток «Джим Бим» прямо из поллитровки и снова надежно сжимает бутылку коленями. Хоть бурбон остался каким должен быть, единственная вещь в жизни, не предавшая его доверие так или иначе. Спиртное наполняет желудок умиротворяющим теплом, подкрепляет дымку, которой он отгородился от мира. Тропический шторм где-то над Мексиканским заливом, огромный белый водоворот на спутниковых фотографиях. Это он ухитрился понять. Но буря и связанная с ней опасность далеко, как и все прочее, как и монотонный стук дождя об окно его паршивой квартирки. Фрэнк отпивает еще, рот и глотку приятно обжигает. Он закрывает глаза, когда жжение достигает живота, и в потемках опьянения его ждет шлюха.
