Стояли жаркие дни, и Маруся ходила на это озеро купаться, правда, все участки вокруг были огорожены и было написано «Частная собственность», но Марусе все же удалось найти одно место, где подход к озеру был не огражден, там был мелкий белый песочек и ракушки, Маруся там купалась и смотрела на противоположный берег, где, по словам местных жителей, находилась уже Германия. Через неделю Маруся спустилась в столовую к завтраку и за своим столом увидела бабу с круглыми черными глазами, подстриженной на лбу темной челочкой и утиным носиком, она жрала колбасу с тарелочки и пила кофе, о чем-то переговариваясь с хозяином по-немецки.
Это была писательница Платонова, отрывок из произведения которой был опубликован в том же журнале, что и отрывок из марусиного романа. Она приехала в Мюнхен из Москвы и, кажется, была бывшей женой одного из учредителей этого журнала, правда, Маруся была в этом не уверена, так как случайно слышала об этом от кого-то, но, возможно, это было действительно так, потому что в предыдущем номере был опубликован отрывок из произведения ее дочери. Во всяком случае, сама Платонова ничего Марусе об этом не говорила, зато она почти сразу же сообщила ей, что находится в родстве с писателем Платоновым, является чуть ли не его внучкой, видимо, она этим очень гордилась, однако Марусе никогда не нравился Платонов, он ее всегда раздражал, в его произведениях, да и во внешнем облике, было что-то олигофреническое, слабоумное и неполноценное, это было заметно даже на фотографиях, ни одного его рассказа, даже самого маленького, она так и не смогла дочитать, ей не нравилось, что он смазывал и превращал в бессмысленную кашу почти все свои мысли и чувства, кроме того, несмотря на всю ложную многозначительность своего творчества, он, кажется, не понимал элементарных вещей, восхищался стахановцами и прочей хуйней, такое бывает, наподобие того, как дальтоники не способны различать отдельные цвета, Платонов, видимо, тоже страдал чем-то вроде интеллектуального дальтонизма в тяжелой форме, во всяком случае, Маруся не хотела бы с ним встретиться лично, такая перспектива ее мало прельщала, а когда она брала в руки какую-нибудь книгу, она всегда мысленно представляла себе, хотела бы или нет она встретиться с ее автором, и она в детстве часто представляла себе, что беседует с Достоевским, Блоком, Уайльдом, ей было бы интересно поговорить с Селином, посмотреть на Жене, но с Платоновым ей почему-то встретиться никогда не хотелось, даже думать об этом ей было неприятно… А может быть, это настроение ей отчасти передалось от Кости, который всегда говорил с особой ненавистью и злобой про Платонова, Хлебникова и Филонова — все трое почему-то казались ему похожими друг на друга, как близнецы, их произведения Костя, будь его воля, сжег бы в первую очередь… Поэтому и внучка Платонова сразу же, сама того не подозревая, одним упоминанием этого имени, невольно пробудила в душе Марусе скрытую враждебность и антипатию, ей почему-то сразу стало неприятно находиться рядом с ней и захотелось уйти к себе в комнату, чтобы ее не видеть.
Платонова подошла к окну, выходившему в сад, и, указав на что-то, сказала Марусе:
— Какая прелесть! Жаль, что нет фотоаппарата! Как бы хотелось сфотографировать этих милых существ!
Маруся тоже подошла к окну и посмотрела — на кустике рядом с домом оказалось небольшое гнездо, из которого высовывалось сразу четыре дрожащих желтых клюва.
— У меня есть фотоаппарат, давайте я их сфотографирую, — предложила Маруся.
— Нет, не надо, ведь у вас вспышка, а эти крохотные существа могут просто умереть от разрыва сердца от вашей вспышки, ведь и сердечки-то у них такие крохотные, еще меньше, чем они сами! — после этого Платонова доверительно сообщила Марусе:
— Сейчас я вымою голову, распушусь и пойду!
Опубликованное в немецком журнале произведение Платоновой целиком состояло из каких-то сбившихся в кучки букв, слов и знаком препинания. Платонова призналась Марусе, что раньше она занималась исключительно живописью, а впервые взялась за перо только два года назад. Она возвращалась с дачи, и ей попались такие замечательные соседи в электричке, муж и жена, пенсионеры. У них были такие замечательные глаза, они очень любили природу, и так интересно, с таким чувством об этом говорили, что, вернувшись домой, она села за компьютер и все записала. Так и родилась эта повесть, которую теперь перевели на немецкий. Правда примерно год назад, когда ее уже собирались переводить и даже были обговорены все детали, она вдруг однажды обнаружила, что вирус съел все текстовые файлы в ее компьютере, в том числе и ее повесть, которая превратилась в бессмысленное нагромождение букв и слов. Сначала она ужасно расстроилась, а потом подумала и решила, что так будет даже лучше.
На следующее утро, последнее перед отъездом, Маруся опять застала Платонову стоящей перед окном.
— Вот, — сказала она, обращаясь к Марусе, — произошла маленькая трагедия. Гнездышка больше нет, птенцов тоже. Очевидно, это дело рук или, точнее, лап котов, которые гуляют здесь и чувствуют себя полными хозяевами жизни.
Маруся подошла и посмотрела — действительно, никаких следов гнезда не было, только небольшие клочки пуха и перышки лежали на земле возле куста. Хозяин, которому с некоторым укором также указала на этот факт Платонова, долго ходил по саду вокруг, охая и цокая языком, но больше никаких следов гибели птенцов обнаружить не удалось — ни пятен крови, ни клювов, ни лап, ничего, только коты, может быть, в тот день казались особенно довольными и ели очень мало сухого корма.
* * *
Игорь Бейлис, начальник Русской Службы, тоже был родом из Ленинграда, но он, в отличие от того жирного мудака в ресторане, напротив, встретил Марусю очень радостно и радушно.
Потому что он вообще очень любил русских людей, которые, на его взгляд, были очень умными и талантливыми, у них были такие замечательные песни, как, например, у Вертинского, альбом которого он только что купил у себя дома в Нью-Йорке, где сейчас жили его дочь и жена. Этот альбом включал в себя только настоящего, самого раннего Вертинского, и там он совершенно был не похож на то, что мы обычно привыкли слышать, особенно разительно все это отличалось от того, что записывал Вертинский после пятьдесят третьего года, вернувшись в СССР. Пластинки с этими записями он тоже слушал в детстве у себя дома в Ленинграде, но то, что он сейчас купил в Нью-Йорке, было совершенно не похоже на то, просто никакого сравнения, и если Маруся этого никогда не слышала, то она очень-очень много потеряла… Кроме того, Бейлису очень нравились Петр Лещенко, Галич и Высоцкий, ну, Аркадия Северного, о котором Маруся его спросила, он тоже, конечно, слышал, но только несколько позже, и это не относилось к его самым ранним детским воспоминаниям, когда они с папой и мамой жили на улице Рубинштейна в коммунальной квартире.
А музыку он вообще полюбил с самого раннего детства и слушал ее постоянно, где-то годам к пятнадцати он впервые услышал записи Элвиса, ему о нем сказал его приятель Ося Шнейдерман, который как-то встретил его на Невском и спросил, а знает ли он Элвиса, и Бейлис, конечно же, сказал, что да, знает, хотя совершенно не знал, кто это такой, но если бы он сказал, что он не знает Элвиса, тогда бы Ося догадался, что он не вхож в высшие круги и вообще не имеет никакого отношения к тем молодым людям, которые гордо ходили по Невскому, одетые как плейбои. Ося бы догадался, что он, Игорь Бейлис, просто живет в коммунальной квартире с папой и мамой, хотя и неподалеку от Невского, на улице Рубинштейна, и пока слышал в своей жизни только Вертинского и Лещенко, которые постоянно у них прокручивались дома на отечественных, самодельных и трофейных пластинках, но к тем молодым людям, которые ходят по Невскому, он не имеет совершенно никакого отношения, а этого Бейлису очень не хотелось, поэтому он и сказал, что он знает Элвиса, слышал много раз и с удовольствием бы послушал еще, если у Оси есть записи, так как свою он недавно отдал Ваське Шустикову из соседнего двора, и тот ему ее так и не вернул. Но однако Ося был совсем не так прост, как это могло показаться на первый взгляд, потому что вслед за этим вопросом, он задал ему еще один: «А слушал ли он также и Пресли?» — и в это мгновение, а Бейлис считал, что это было самое важное и значительное мгновение в его жизни, которое во многом предопределило дальнейший ее ход, какие, возможно, бывают в жизни каждого человека, так как он находился тогда перед жуткой дилеммой: быть или не быть, или, как Германн с тройкой, семеркой и тузом — так вот, в это мгновение в том, как Ося задал ему свой вопрос, Бейлис почему-то, по до сих пор ему до конца не понятной причине, вдруг почувствовал какой-то подвох, может быть, по тому, как, с каким нарочитым акцентом Ося произнес слово «также», отчего ему вдруг и пришла тогда в голову совершенно безумная и невероятная мысль, что Элвис и Пресли — это одно лицо, просто Элвис — это имя, а Пресли — фамилия. Он до сих пор не мог понять, каким образом ему в голову пришло это озарение, но он понял, что это его шанс, один шанс из тысячи, и решил пойти ва-банк, то есть ответил, что, конечно, Элвиса Пресли он уже слышал много-много раз, как он и сказал уже об этом Осе чуть раньше.
