Сворачиваю на боковую улочку и вижу светящуюся вывеску бара. Направляюсь к нему, но замечаю едущую рядом машину. За кого они меня принимают, за проститутку? Какой-то парень делает мне знаки из окна. Отворачиваюсь. Машина останавливается немного впереди, и из нее выходят двое молодых мужчин. Приближаются, и один преграждает мне дорогу. Пальцы сжимают сумочку.
— С Новым годом, куколка! — говорит он.
— Как насчет прокатиться, красавица? — спрашивает другой.
— Нет… я…
Я замолкаю. Не люблю разговаривать с незнакомыми людьми. Особенно когда я…
Они смеются. И я начинаю смеяться. Мы все смеемся. Еще один мужчина выходит из машины и заталкивает нас на заднее сиденье. Чьи-то пальцы хватают нас за запястья. Мы зажаты на заднем сиденье между двумя мужчинами, а еще двое сидят впереди. Машина отъезжает от тротуара. Странно, мы даже не попытались ничего предпринять: не сопротивлялись, не убегали, хотя возможность была. Нам это и в голову не пришло.
— Ты больной ублюдок, педик гребаный. Изуродую, — говорит один из тех, что сидят впереди, и поворачивается к нам.
Мы знаем этого, с белой, как у альбиноса, кожей. Горман. За ним много чего числится.
— Ебешься с такими, как этот, дорогуша?
Тот, что рядом с нами, смеется. Лицо у него напоминает маску Дарта Вейдера[40]. Его мы тоже знаем. Сеттерингтон.
Нельзя позволять, чтобы с нами так разговаривали.
— Послушайте! — говорим мы им. — Полиция! Мы работаем под прикрытием!
Они смеются. Просто смеются надо мной. Мы срываем парик. Но по-прежнему сжимаем в руке сумочку. Сумочку Кэрол. Мой подарок. На Рождество я подарил ей свое сердце. Машина еле-еле тянется, и в животе у нас ощущение тошноты, которое возникает, если переесть «сахарной ваты» или слишком долго кататься на карусели. Стейси любила карусели. Мы втроем, она между нами. Ячейка общества, семья, покачивающаяся, едва стоящая на ногах, не понимающая, куда идти, но все равно держащаяся вместе…
— Сексуальная кошечка, — смеется один из них.
Смеется над нами. Мы его не знаем.
Парик. Он обошелся нам в две сотни фунтов. Куплен на Глазго-роуд, в «Тервее». Сделан на заказ, чтобы выглядеть точь-в-точь как волосы Кэрол. Длинные и черные. Я объяснил парню, что это для жены. Что она облысела после химиотерапии. Как это ужасно, сказал он. Слишком много курила, сказал я.
— Вот спустим штаны и проверим, — улыбается еще один.
Это Лидделл.
— Я детек…
Я…
Мы семья… мы знали…
— Детектив-серж… — начинаем мы, но Сеттерингтон бьет нас по носу своим похожим на молот кулаком, и глаза наполняются слезами, боль разбегается по лицу и ударяет в мозг.
Мы хватаем ртом воздух, грудь вздымается и опадает со слабым звуком: то ли всхлипом, то ли рвотой. Единственное, на что мы еще реагируем, это боль. Больше мы ничего не видим и не чувствуем.
Ну и как оно?..
Мы не такие, какими нас считают…
Где же долбаная группа поддержки? Мы же полиция, мать вашу! Полиция!
Они напяливают нам на голову пластиковый мешок. Теперь мы не видим, куда едем. Мы только помним, как все начиналось: тогда Кэрол ушла в первый раз, а мы накрыли стол на двоих и надели ее одежду, чтобы все выглядело так, будто она с нами, хотя на самом деле… Кэрол… Кэрол, зачем ты так поступила со мной, зачем тебе был нужен хуев ниггер… те шлюхи, они ничего для меня не значили… у твоей сестры слишком большой рот… пизда, как тот долбаный Мерсейский туннель… и девочка… о Господи… Господи… Господи… мы хотим жить… все, что нам нужно, это хоть какой-то закон и порядок… такова работа…
мы хотим все поправить…
мы не такие, как то дерьмо, что бросают за решетку…
мы хотим все поправить…
…мы не знаем, куда нас везут. Мы вообще ничего не знаем. Ясно только, что мы в Эдинбурге. В салоне жарко и душно, и дышать под проклятым пластиковым мешком почти невозможно.
Мы потеряли сумочку.
Голоса.
— Надо натянуть ему что-то на голову перед тем, как я его выебу.
Горман.
— Сдурел? Это же мужик, педик!
Голос незнакомый.
— Я и не собираюсь совать ему хуй в задницу. Загоним палку, посмотрим, сколько он примет.
— Клево придумал.
Нас вытаскивают из машины и тащат по лестнице вверх. Лестница. Мы видим ступеньки под ногами. Толчок в спину. Нас заставляют идти быстрее, и мы спотыкаемся на наших гребаных каблуках, но упасть не дают — нас подхватывают и снова толкают в спину.
— Пошевеливайся, пидер хуев!
— Давай, говнюк, тащи свою ебаную задницу!
Мы в каком-то заброшенном здании, под ногами битое стекло. Никого, никаких звуков, кроме тех, которые издаем мы сами. Лестница кончается, и нас вталкивают в комнату. Голосов становится больше. Есть и девичий. Я узнаю его.
— Я так и знала, что где-то его видела.
Эстелла.
— У него и тогда был мешок на башке?
— Не умничай!
Чувствую острую боль в паху. Прикрываю яйца руками. Под пальцами ткань юбки.
— Хороший удар, Окки!
Окки! Меня пнул Окки!
— Дело вот какое, мальчики… и девочки, — слышится голос Лексо. — Нам придется разделаться с ним, и вы все понимаете, что это значит.
— Будем считать, что он наша подопытная свинка, — говорит кто-то еще, кажется, Лидделл.
Эстелла нервно смеется. Думает, что они шутят.
— Ничего не знаю и знать не хочу, — говорит она.
— Не дури, Лексо. — Лидделл. — Полицейского убивать нельзя. Этому и без нас пиздец.
Еще один голос, слегка задыхающийся, испуганный.
— Плохие шутки, парни… перестаньте… убивать нельзя, он же полицейский…
Это мой обидчик Окки.
— Заткнись на хуй! — говорит Упырь, и я даже на расстоянии чувствую, как вздрагивает Окки. — С тобой потом разберемся, стукач гребаный. Нам все известно.
— Я не стукач, — жалобно ноет Окки.
Бедняга. Вечно он встревает между молотом и наковальней.
— Лексо прав, — продолжает Упырь. — Пиздюк слишком много знает. Знает, что мы уделали того парня.
— А теперь уделаем его самого, — насмешливо вставляет Лексо. — Мертвецы сказок не рассказывают. Подпалим домишко вместе с ним, и концы в воду.
Кто-то срывает с меня мешок. Свет бьет в глаза, и мы мигаем. Смотрим на них. Их четверо. Все та же четверка плюс Окки и Эстелла. Лидделл направляет нам в лицо старую лампу.
Сумочка лежит на полке. Рядом топчется Сеттерингтон.
Мы уже начинаем приходить в себя. Не стоило им забирать сумочку. Лицо болит, глаза слезятся, но мы уже думаем. Мы видим их. Лампа нам не мешает. Они смотрят на нас.
Мы видим их.
— Вы только взгляните на него, ну и пиздюк, — говорит поганый маленький альбинос Горман и достает из кармана дозу порошка. — Первоклассный кокс, приятель, первоклассный. Кстати, из твоей сумочки. Прихватил на дежурство, а?
Молчу.
— Надо было записаться в полицию! — смеется Упырь. — Всегда бы был с дурью!
Остальным тоже весело.
Смотрю на Окки, потом на Эстеллу. Лицо у нее сердитое, в обращенных на меня глазах ненависть, как будто я виноват в том, что она попала в такое вот неприятное положение. Горман перехватывает мой взгляд.
— Нравится птичка, а? Сексуальная, да? Ну, может, не такая сексуальная, как ты, но все-таки.
Притягивает Эстеллу к себе и целует, просовывая язык ей в рот. Она напряжена, чувствует себя неудобно и даже слабо сопротивляется, но потом уступает. Упырь поворачивается ко мне. Эстелла вытирает губы.
— Французский поцелуй, — объясняет Горман. — Готовлюсь к Кубку мира. Да и к жратве надо привыкать. Прошлым летом ходил в один французский ресторан. Тебе нравится ихняя жратва?
— Не пробовал, — отвечаю я.
— Такое шикарное заведение, — продолжает он. — Все как во Франции. Лично мне нравится чеснок. И улитки тоже нравятся. С чесноком.
Он причмокивает губами.
— Ты вообще когда-нибудь был в этом заведении, приятель? «Ле пти жарден».
Название ресторана Упырь произносит с французским акцентом.
— Нет, никогда не был, — отвечаю я.
Мы с Кэрол ни разу туда не ходили. Мне никогда не нравилась французская кухня. Предпочитаю восточную. Например, «Радж» в Лейте. Или кабачок Томми Миа. Это был мой любимый. Столик у окна. На Далри-роуд есть неплохое местечко, «Анарклия». Кэрол там нравилось из-за обилия вегетарианских блюд.
— Дело было во время Фестиваля[41], — неспешно повествует Горман. Этот сучонок еще хуже Тоула. — Я захожу в ресторан. В моем родном городе. Официант подлетает и говорит: вы делали предварительный заказ? Я осматриваюсь… — он картинно ворочает головой, — и говорю: да. Конечно, у вас тут все классно, и декор, и обслуживание, и еда. Но мне нужен всего лишь столик.
Он презрительно смотрит на меня, как будто это я был тем наглым официантом.
