Что касается Левого, то с ним я еще разберусь, думаю я про себя. Вот только вернусь в город, сразу же и поговорим. Польско-русская война на этом фоне лажа. Знамена и флаги тут не помогут, мольбы и просьбы, прости меня, Сильный. Ничего ему не поможет в кровавой бойне, которую я ему устрою. Один на один: с одной стороны — я, с другой — Левый. С моей стороны выступает Сильный, пламенный борец против двуличных взглядов на гребаный мир.
Ну все, конец телячьим нежностям, конец милосердию и жалости, которые до сих пор парили мне мозги. Сейчас тут будет настоящая резня с побоищем, слабонервным вход запрещен, детей просим закрыть глаза.
— Давай ногу, — говорю я Магде, потому что сыт по горло ее передовыми взглядами из журналов и газет, из прочитанного в темном углу пособия по освобождению женщин. Из гребаного пособия по левому феминизму. Все. Финиш. Конец доброте и нежности. Она мне говорит: оставь меня в покое, псих недоделанный, что ты собираешься делать. — Давай ногу и заткнись, — говорю я хриплым голосом, и я жесток, как никогда в жизни, даже в самых крутых разборках, даже со своими злейшими врагами, даже при самых паскудных ломках, когда снимался с кокса или анабола, я не был так жесток. — Не эту, ту, с судорогой, ту, где у тебя был смертельный недостаток калия или полихрома. — Тут она начинает извиваться и стонать, говорит: все будет, как ты хочешь, если ты меня отпустишь, я тебе все расскажу. Всю правду об этой ноге. Только пусти меня. Тебе одиночество в голову ударило. Тебе амфа по мозгам дала. У тебя люки запарило, вот и строишь из себя народного героя. Тоже мне Джек Потрошитель нашелся. Долбаный вампир из Мухосранска.
Все, тебе конец, Магда. Мне уже по барабану. То, что ты сейчас говоришь. Не вижу смысла, содержание смысла в твоих словах нулевое, потому что сама ты тоже без смысла, со всей своей литературой и образованием, со своими феминистскими закидонами, со всем этим твоим увлечением художественным искусством, точка, я сыт по горло. Больше ты меня уже не подцепишь, и пыль мне в глаза не пускай, потому что я знаю про тебя все, всю правду про твой псевдодиссидентский базар, про твой параментальный бордель, который ты, извиняюсь за выражение, содержишь вместе с этой дурой Арлетой. Давай ногу, потому что я не ручаюсь за свой гнев. Который и без того велик, а все время растет. Давай ногу. Ты спрашиваешь, если дашь мне ногу, скажу ли я тебе, что собираюсь с ней делать. Ладно, скажу, приготовься. А лучше закрой глаза и заткни уши, потому что в воздухе сейчас повиснет мат. И давай сюда эту ногу, без выкрутасов давай, хватит понты давить, лучше подтяни трусы, чтобы тебе было удобнее, и приготовься к быстрой смерти. Но перед смертью, в последние мгновения своей сраной жизни, посмотри, какое сегодня ночью красивое море, как оно классно шумит то направо, то налево, то вперед, то назад. Потому что потом ты его уже, скорее всего, не увидишь, разве что в аду. Если, конечно, твоя милая Арлетка пришлет на адрес твоего котла открытку с моря с самыми лучшими пожеланиями приятно отдохнуть, потому что она отлично проводит время и познакомилась с симпотным сорокалетним бездетным бизнесменом. Оглянись назад и посмотри, сколько ты всего еще могла бы сделать, пойми, что ты теряешь. Ты спрашиваешь, что я хочу сделать с твоей ногой, просишь не делать тебе больно. А я скажу тебе одно: ты лучше заткнись и, если у тебя еще остался товар, возьми заправься, а если нет, то это не мои проблемы, можешь шибануться песочком, потому что сейчас тебе, когда я это сделаю, будет офигенно больно. Потому что, не знаю, в курсе ты или нет, но я тебя убью. То есть, вернее, я имею в виду, что я тебе отрежу твою модную ногу в колготке, что в твоем случае равняется смерти. Я уверен. Даже если ты не умрешь от послеродовой горячки, от так называемого кровотечения, все равно тебе конец. Ты не сможешь трахаться, а от этого твоя чудесная трахалка увянет, что для тебя смерти подобно. Костыли я тебе, конечно, оставлю. В трех метрах отсюда. А сам отойду в сторонку и буду смотреть, как ты ползешь и корчишься в предсмертных муках, извиваясь и хватая ртом воздух, как выброшенные на берег водоросли.
Так я ей, этой идиотке Магде, и сказал. А она в смех. Хрюкает от смеха, говорит, чтобы я отвязался, потому что она боится щекотки, а кроме того, у нее предменструальные боли, поэтому она вся на нервах и ее легко вывести из себя. Потом она вдруг трезвеет и говорит: Сильный, ты ведь это не взаправду, а? Чего ты этой финкой, ножиком этим махаешь, а? Совсем сдурел, что ли? То, что ты шизанутый, мне всегда в тебе нравилось. Но этот ножик для чистки картошки ты лучше от меня забери, спрячь куда-нибудь подальше, потому что я не переношу вида крови, даже своей собственной. Небось у мамаши эту хрень из буфета спер? Порезать меня хочешь? Ты что, извращенец? Хочешь устроить тут соревнования по мясоубою на живом человеке? Ты вообще в порядке или нет, в конце концов, ты мне друг или какой-то сраный педик? Если хочешь так развлекаться, потому что у тебя от этого стоит, то займись самообслуживанием или иди на польско-русскую войну и режь кацапов, потому что я знаю, что ты против русских, хотя и не хочешь в этом признаться. Что и требовалось доказать, потому что ты весь насквозь фальшивый, ты просто фальшивомонетчик настоящих чувств, ты никогда не признаешься в своих чувствах, не выскажешь своих взглядов, а мне и без того известно, что они типа ультралевые, что, не так?
Тут, хотя меня оскорбили, я смотрю на нее и вижу, что она красивая, не отрицаю. И это обязывает меня к разным жестам по отношению к ней. Вообще она такая красивая, такая хрупкая, что, когда я смотрю в ее сторону, я начинаю сожалеть обо всех словах и выражениях, которые были тут произнесены и сказаны. Мне вдруг стало жалко ее, потому что у нее, наверное, было трудное детство или даже еще хуже. Не везло ей по жизни, с самого начала отверженная, обманутая правительством и государством, лишенная возможности перспектив. Когда я смотрю на нее, мне приходит в голову мысль, что, может, ее трагедия в том, что она родилась не в том месте и не в то время. Я представляю, что в другом месте, в другой стране она могла бы стать, например, королевой при дворе. И никто бы не просек, что это простая девчонка, никто — ни король, ни даже гофмейстер. И если бы не было между нами так хреново, всех этих напрягов, всей этой паранойи, претензий по поводу и без повода, обид друг на дружку, все было бы по-другому. Я бы взял ее, поставил на скамейку. Снял бы с нее колготы и натянул обратно, чтобы они не были такие перекрученные и рваные, задрал бы ей платье и одернул по-новому, чтоб сидело нормально, как у людей, а если бы у меня были бумажные платки, о чем мне уже вообще-то Левый напоминал, потому что бумажные платки — та вещь, которая, как предмет личной гигиены, должна быть даже у самого крутого мачо, мало ли когда пригодится, я вытер бы ей лицо, стер эту мазню, которая живописным пейзажем раскинулась вокруг ее глаз. Эту яркую помаду в окрестностях рта, как недоеденный десерт.
Вот что я хотел бы сделать. Однако она тем временем надулась, будто сама как минимум принцесса на горошине, а я распоследний бомж, нелегал без паспорта и визы, вообще без ничего.
— Неплохой сегодня денек, — начинаю я издалека тоном типа даже дружелюбным.
А она на это: ой, у меня, кажется, начинается ломка, меня тошнит, и я сейчас блевану тебе прямо на штаны, если ты сейчас же не насыпешь мне хоть крошечную дорожку. У меня такое неотразимое впечатление, что я уже, наверное, мертвая или почти неживая. Одно дуновение ветра, один-единственный порыв с его стороны — и все. Прости, но сейчас я ранима, как героини сериалов. Ты знаешь, когда курице отрубают башку, она еще бежит через весь двор без головы, метров пятнадцать. Я именно так себя чувствую: как бегущая через весь двор на последнем издыхании курица с отрубленной головой. Но я знаю, что сейчас я несомненно умру. Если бы ты, Сильный, хотя бы раз в жизни мог мне помочь, меня понять.
Все, что было, все остатки, которые я нахожу в ее сумочке, потому что Магда уже однозначно отдает концы, я насыпаю ей на рекламный проспект супермаркета «Хит». Который я нашел неподалеку рядом. Утро уже. Я говорю, чтоб она не умирала, что наша любовь, как бы ее ни гноить, ни уничтожать, она всегда жива. Тем временем Магда идет с головой, откинутой по отношению ко всему телу назад, и только поддакивает для разнообразия. Ее лицо заострилось, стало типа какое-то анемичное. Как будто внутри, под кожей, чернозем вместо мяса. Я в шоке. Мы идем на вокзал, хотя могли бы взять тачку. Но типа нельзя, потому что со стороны Магды может быть рвота, ее, наверное, будет тошнить землей, потому что именно так в эту минуту она и выглядит. Кроме того, я думаю, что приятно пройтись ранним утром для здоровья. Плюс это может оказать положительное влияние на Магду и ее симптомы, а значит, изменить создавшееся положение в нашу пользу. По дороге мы заходим на бензоколонку, где я покупаю Магде «Лизу», чтобы она почитала какой-нибудь женский журнал для девочек-подростков. Хотя вообще-то я типа решительно против. Магда говорит, что это хороший знак, что я мягкий, романтичный и добрый, как никто другой до меня. В подарок к журналу присобачили джинсовую сумочку из какого-то материала. Гляжу, Магда это дело сразу же просекла, что в ее состоянии прогресс, потому как сразу видно, что она вдруг стала радостная и счастливая, хотя вообще-то выглядит ужасно. С жаром, с воодушевлением высыпает свои вещи из старой сумочки прямо на тротуар. В основном жвачки и всякие женские прибамбасы, а именно: дезодоранты, помады, мундштуки и разные штуковины для улучшения красоты. Я начинаю выходить из себя, потому что хотя и утро, но такое поведение в общественном месте это уже западло, я даже говорю, чтобы она не устраивала тут срач посреди города. Она говорит, что ей пополам, все равно никто не видит, она может здесь даже пописать, если ей вдруг захочется. Потом выкидывает на фиг свою сумочку, а в новую собирает все назад, на тротуаре остаются только пустые пакетики от амфы и мусор от жувки. А также ручка с надписью «Здислав Шторм» и успокаивающие растительные таблетки, которые я узнаю как облупленные. Потому что от них воняет куриным пометом.
