Конечно, совершенно не в моей власти было помешать взаимной симпатии Моктара и мадам Скапоне. Не представляю, каким образом я мог бы повлиять на их отношения. Разве что если бы не пригласил старушку в «Разбитую лодку» на следующий день после разговора с Джимом-Джимом Слейтером. Но кто бы мог такое предвидеть? Ведь вопреки всяким ожиданиям и всякой логике, встреча Моктара и мадам Скапоне породила не просто дружбу, не просто взаимную нежность, основанную на одинаково горьких воспоминаниях, а настоящую страсть, бурную, всепоглощающую, готовую снести любые препятствия, какие только окажутся у нее на пути. Моктару было совершенно все равно, что мадам Скапоне — старуха, что кожа у нее на лице больше напоминает дубовую кору, чем лепесток розы, что ее тело похоже на заржавленный механизм, в котором вечно что-то заедает, а от тяжелой жизни у нее появилось множество малоприятных странностей и причуд. Несмотря ни на что, Моктар полюбил мадам Скапоне и желал ее с такой силой, что простой взгляд на заколку для волос, оставленную в ванной, вызывал у него болезненную эрекцию.
«Понимаешь, — говорил он мне. — Раньше я думал, что знаю, что значит любить. Помню одну девушку такой красоты, что на нее было больно смотреть, как на солнце высоко в горах. Родители у нее были просто уроды, отец походил на овцу, мать — на свинью, а дочь была настоящее чудо. Видно, перст Божий коснулся отцовских яиц во время зачатия. Короче, я думал, что люблю эту девушку. Как и все остальные, я отчаянно за ней ухлестывал, торчал возле ее дома, посылал цветы, пел песни под окном и в конце концов добился своего. Она пообещала прийти ко мне тайком на сеновал на краю деревни. Когда я поцеловал эту девушку, то вообразил себя Аттилой, я лапал ее изо всех сил, как будто она вот-вот исчезнет, и все повторял про себя: «Не может быть, это мне приснилось». Потом я осмелел и попросил ее раздеться. Тут она немного поломалась, сказала «нет», «не надо», все они считают своим долгом что-нибудь такое сказать, но, в конце концов, согласилась. И вот передо мной лежит обнаженная дочь человека, к яйцам которого прикоснулся перст Божий. Я вообразил себя апостолом, избранным, меня допустили в святая святых, теперь я смогу написать свое Евангелие. Но вдруг меня охватило странное чувство. Передо мной лежала обнаженной самая красивая девушка в истории человечества, а я не знал, что мне с ней делать. Через крошечное окошко было видно голубое небо, лето, ветер, ласкавший высокую траву, и вдруг я понял, что не люблю эту девушку. Я увидел в ней всего лишь сочетание ладно пригнанных органов, мышц, сосудов, сочленений, разнообразных рефлексов, и меня едва не стошнило. Понимаешь, в Скапоне я ничего этого не вижу, не вижу органов, я вижу то, что стоит за ними. Я вижу только ее душу, и от этого на сердце становится тепло. Плоть здесь не при чем».
Моктар, как он потом сам мне признался, сразу же полюбил мадам Скапоне, угадав в ней, как он выразился, родственную душу. Правда, самой мадам Скапоне понадобилось больше времени, чтобы оценить суровую душу Моктара. Возраст этой женщины и пережитые потрясения превратили ее сердце в лабиринт то темных, то светлых чувств и страстей, порой настолько противоречивых, что никогда нельзя было предсказать, куда они заведут ее. После той первой встречи с Моктаром она вернулась домой и расплакалась, сама не зная почему, так что выплакала все оставшиеся слезы. А вскоре заболела одной из тех непонятных болезней, какие время от времени бывают у пожилых женщин. Моктар то и дело звонил мне, спрашивая, как она себя чувствует, или сам навещал мадам Скапоне, заваривал ей чай, пек словенские пироги, убирал квартиру, рассказывал трагическую историю своей семьи и выслушивал историю старушки. Несмотря на все свое отвращение к войне и к армии, Моктар сохранил самообладание, достойное бойца элитных частей, и спустя несколько дней, не колеблясь, признался мадам Скапоне в любви. Та прогнала его с глаз долой, потом позвала обратно, потом не впустила, потом заявила, что словенские пироги совершенно несъедобны, потом прижала к себе своими костлявыми руками и поцеловала со страстью юной девушки, потом разозлилась и выгнала снова, раскаиваясь, что предала память Сальваторе. Той же ночью старушка надела свое самое нарядное платье и явилась к Моктару домой. Сначала она обозвала его всеми возможными словами, сказала, что молодой человек не может любить женщину, которая годится ему в бабки, тем более вдову, к тому же еще и больную, а может, и умирающую. Потом она поцеловала его так же, как и в полдень, ее тело пылало от страсти и помолодело лет на тридцать. Машина желания набирала обороты, как мощный паровой двигатель, и ничто уже не могло остановить ее. Мадам Скапоне обхватила губами член Моктара и сделала ему неподражаемый минет, они оба покатились по полу, срывая с себя мешающую одежду, нарядное платье порвалось, но хозяйке было наплевать. Моктар говорил о любви, о родстве душ, и его слова поражали мадам Скапоне в самое сердце. В ответ она твердила, как в мыльной опере: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Наконец, бог знает каким образом, они оказались в постели. Все, что осталось от колебаний мадам Скапоне, разлетелось на тысячу легких осколков и вылетело в полуоткрытое окно. Она бушевала, как дух джунглей, как океан и буря. В конце концов, уже поздно ночью, Моктар уснул, и ему приснились сны, благоухавшие тем же ароматом, что и волосы его возлюбленной. Самые прекрасные и умиротворенные сны в его жизни. Но большая любовь часто выбирает самые извилистые пути, особенно если речь идет о таких непростых людях, как мадам Скапоне и Моктар. На следующее утро бывший словенский солдат проснулся один, в пустой постели. Он принялся названивать во все концы города, но так и не смог отыскать покинувшую его возлюбленную. Он пустил в ход все свои связи, снабдил добрую дюжину молодцов старушкиными приметами и посулил вознаграждение тому, кто найдет ее первым. За один день были обшарены все больницы, опрошены все соседи и владельцы кафе, и вот наконец полуграмотному пятнадцатилетнему парнишке, брат которого работал носильщиком в убогой гостиничке на окраине города, удалось разыскать мадам Скапоне. Бедная женщина на последние гроши сняла номер и теперь предавалась там раскаянию, коря себя за неумеренную склонность к моктарову члену. Словенец, не медля ни секунды, отправился в гостиничку, принялся изо всех сил барабанить в дверь, потом взломал ее и обнял свою любимую со страстью агонизирующего мученика. Мадам Скапоне сопротивлялась, сказала, что надо все забыть, что всю ночь напролет на нее из темноты смотрело лицо мужа-самоубийцы, что она не может спать с мужчинами, потому что все еще убивается по покойному супругу, что любые ухаживания, подмигивания или намеки на произошедшее она будет отныне воспринимать как личное оскорбление, и вообще, пусть Моктар немедленно оставит ее в покое. Тут Моктар вспомнил полковника Бусхова, басмачей, Сварвик и решил, что жизнь слишком коротка, чтобы выслушивать подобную ерунду. Он схватил мадам Скапоне и поимел ее где-то между кроватью и крошечной ванной из искусственного мрамора. Старушка царапалась, кусалась, требовала сейчас же прекратить, но с тем же успехом можно было пытаться криками остановить разогнавшийся поезд, так что она перестала сопротивляться. Когда Моктар уснул, мадам Скапоне растрогалась до слез, глядя на его бычий затылок, темные волосы и девичьи ресницы. В эту минуту она почувствовала, что полюбила Моктара. Тогда мадам Скапоне аккуратно сложила воспоминания о муже в ящичек, где хранились остальные старые воспоминания, погладила словенца по лицу и целиком отдалась новой любви с тем сладостным чувством, с каким погружаются в теплую ванну.
Как я уже говорил, мое нынешнее положение — результат не зависящих от меня обстоятельств и моей собственной слабохарактерности. В тот же знаменательный день, когда состоялась встреча Моктара и мадам Скапоне, сутки спустя после моего зловещего разговора с Джимом-Джимом Слейтером, Дао Мин решил сунуть нос не в свои дела. Если строго придерживаться моей классификации, то можно сказать, что встреча словенского офицера и старушки-соседки относится к не зависящим от меня обстоятельствам, тогда как вмешательство вьетнамского повара я допустил только по слабости характера. Маленькая вьетнамская диаспора часто собиралась в «Разбитой лодке», соскучившись по привычной кухне. Вьетнамцы практиковались в восточных языках, перемывали кости политикам и часами напролет резались в китайское домино. В эту игру Дао Мин больше всего любил играть с аккуратно одетым молодым человеком, который был столь искусен в домашнем хозяйстве, что пользовался прекрасной репутацией у жителей богатого квартала на холме. Он чистил им сортиры, до блеска натирал медную утварь, вощил башмаки и выбивал ковры.
Обладая блестящим умом, этот молодой человек, способный предвидеть развитие игры на десятки ходов вперед, если верить Дао Мину, с отличием окончил отделение ядерной физики Сайгонского университета, но по приезде сюда так и не смог подтвердить свой диплом. Вместо того чтобы пользоваться плодами своего блестящего образования, ему приходилось перебиваться поденной работой. От всего этого он стал язвительным, а порой даже злым, и часто говорил о том, что мечтает подмочить репутацию хозяев, которые обращаются с ним, как с простой рабочей скотиной, не проявляя ни малейшего уважения к его выдающимся умственным способностям. Для него было делом чести приносить в «Разбитую лодку» тысячу и одну сплетню, множество пикантных анекдотов, рассказов о происшествиях и мрачных постельных историях, которые, даже если не особенно сгущать краски, наводили на мысль, что квартал на холме по своим гнусностям и порокам мог бы дать сто очков вперед Содому и Гоморре.
