Ван остановился. Тран знал следующие два слова, даже визуально помнил малиновые каракули на листе из блокнота, который мял в руках отец. Там было "сахарная задница".
Тран попытался улыбнуться, но улыбка получилась мертворожденной, какое-то больное хныканье.
– Да... э-э... у Люка сумасшедший авторский стиль. Он хочет стать вторым Уильямом С. Берроузом. Он... э-э... высылает мне все свои произведения.
– Винх, пожалуйста, не издевайся надо мной. – Отец заговорил по-вьетнамски – дурной знак: из-за сложности или глубины эмоций он не мог выражать мысли на английском. Одни интонации в родном языке выражали тысячу нюансов и оттенков значений. – Это не вымысел. Это письма, посланные тебе, в которых говорится о том, чем ты занимался. Это все правда?
Не "Это в самом деле было так?", а "Это все ПРАВДА?", единственная правда, будто не может существовать другой.
Тран пожал плечами. Отцовский взгляд пронизывал его, как длинные гвозди.
– Да, было пару раз. Но я не колюсь каждый день, вовсе нет.
– Кто этот мужчина? Люк?
– Он писатель. Серьезно, пап. У него вышло четыре книги, и он очень талантлив. Но он... – Ненормальный, злобный, помешанный на боли, как умирающая собака под колесами машины. – Слегка неуравновешен. Я перестал встречаться с ним несколько месяцев назад.
– Он живет в Новом Орлеане?
На письмах не было обратного адреса. Люк не глуп, но на конвертах местные почтовые марки.
– Больше нет, – солгал Тран.
А может, так оно и есть. Он не знал, терроризирует ли Люк до сих пор радиоэфир, и не пытался настроиться на нужную волну. Лишь по обрывкам слухов Тран знал, что Люк все еще жив.
Лучшая защита – нападение.
– Послушай, пап, не понимаю, чего ты от меня хочешь. Ты вошел в мою комнату, перерыл мои вещи – значит, ты мне не доверяешь. Ты действительно так удивлен?
– Нет, Винх... нет. – Отец стоял с опущенными плечами. Тран не помнил, чтобы у отца когда-либо были опущены плечи. Ван всегда держался прямо, закостенело. Но не теперь. – Хотел бы я удивиться, но нет. Именно поэтому я все обыскал. Я очень сожалею.
– О чем? – сорвалось у Трана, проклятый голос дрогнул.
Он чувствовал, что разговор приближается к концу и ничего хорошего там не ждет.
– О своем участии. Мы с матерью сделали какую-то ужасную ошибку. А что, если близнецы станут такими, как ты? – На лице отца отразилась новая боль, глубинная скорбь, ранее не изведанная. – Ты бы никогда... ты ничего с ними не делал?
Будь в Тране хоть капля насилия, он ударил бы отца. Он был выше Вана, шире в плечах. Он схватил бы отца за дорогую рубашку из полиэстера и дважды заехал бы по лицу со всего размаху.
Но вьетнамские дети не поднимают руки на родителей. Обычай почитания предков умер всего два поколения назад, оставив свой след навеки. Родители жаловались на грубость, которую прививают их детям в школе, на неуважение к окружающим, которым они гордятся. Однако причинить отцу физический вред было им столь же чуждо, как и жечь ладан перед фотографией покойного прадеда.
И в Тране не было стремления к насилию, оно лишь привлекало его в других. Одна из причин, почему он любил Люка.
Но сама мысль, что он надругается над братьями... что его склонности – результат ужасной ошибки родителей... была просто невыносима. Разговор окончен, понял Тран, и последнюю точку поставит он сам.
– Ладно. Уходи из моей комнаты. Иди на работу. Скажи маме, чтоб дала мне два часа после того, как отведет близнецов в школу, – пусть пройдется по магазинам или что еще. К ее возвращению меня не будет.
– Винх...
– Возьму машину. Она куплена на мое имя. Больше ничего из дома не возьму, только свои вещи из комнаты.
– Куда ты пойдешь? – спросил Ван, явно не ожидая ответа.
– Во Французский квартал. Куда же еще?
Это было все равно что сказать "в Анголу" или "в нижние круги ада". Ван безнадежно покачал головой:
– Просто ужасно, что ты проводишь там столько времени. Как там можно жить? Мы больше о тебе не услышим.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Там опасно.
– В восточном Новом Орлеане опасно: людей убивают круглые сутки. Квартал – спокойное место.
Все относительно. В Квартале тоже бывают грабежи и убийства, но все это приключается с туристами, которые умудряются поздней ночью забрести на пустынные участки: Рампарт, Бэррэкс, жуткая узкая улочка около канала, над которой возвышается выжженный фасад старого здания Д.Х. Холмса. Если знаешь, где находишься и что за люди вокруг тебя, с тобой все будет хорошо.
– Мы думали показать тебя доктору.
Тран закрыл глаза. За веками медленно накатывала горячая волна.
– Я не пойду ни к какому, на хрен, доктору! – сказал он. – Со мной все в порядке.
– Ты сам не понимаешь, что болен. Болен головой. Такой умный, столь многообещающий... и все же ты все делаешь неправильно.
Тран отвернулся от отца и начал снимать с полки книги, складывая их в стопки на пол.
– Мы хотим помочь тебе.
То же самое мне однажды сказал Люк, подумал Тран, а сам имел в виду, что я должен умереть вместе с ним.
– Ты проходил тест на СПИД?
Спроси меня что угодно. Спроси, как я проблевался чуть не до желудочного сока, когда первый раз разрешил ему вставить мне. Спроси, как он вошел мне в рот и я чувствовал вкус смерти, расплескавшийся на языке, текущий вниз по гортани, проникающий во все ткани. Спроси меня про телефонные звонки, которые длились до рассвета, а клейкая от слез и пота трубка липла к уху. Спроси все, что хочешь. Пожалуйста, пап, спроси что угодно, кроме этого.
– Да, – сказал Тран, создавая видимость спокойствия. – Я проходил тест. Результат отрицательный.
Он не врал; один негативный показатель он получил. Однако это было только три недели спустя после последнего контакта с Люком. Ему велели прийти через полгода, а потом еще через полгода и еще...
Тран видел распростертую перед собой жизнь, которая поделена на шестимесячные промежутки, равные временные отрезки. В каждом из них – по стеклянной бутылочке с красной крышкой. А сверху маленькая бирка с аккуратно выведенными инициалами. И они на три четверти наполнены темной кровью. Тран разбил бы их вдребезги, опустошил все в слепом поиске отравленного пузырька. А когда нашел бы нужный, внутри была бы лишь его смерть.
И что же мне делать с оставшейся жизнью? Жить на шее у родителей, писать дневники, ходить на танцы, ловить кайф, ложиться под кого попало? Звучит неплохо. А что, если мне осталось, скажем, пять лет?
Нет, Трану недостаточно того, что он познал до сегодняшнего момента. Неприятная сцена с отцом только укрепила его решимость. Он сделает следующий шаг в своей авантюре, шаг, который сохранит его живым. Как же можно умирать в самой середине великого действа?
Интересно, приходили те же самые мысли в голову Люку? Но ему все равно, абсолютно все равно, о чем думал Люк.
– Результат отрицательный, – повторил он. – Я не болен СПИДом, и я ничем не занимался с близнецами. Теперь убирайся.
– Винх, если ты...
– Папа. – Тран подошел к отцу, забрал у него из рук письма. – Ты меня не знаешь. Вот кто я на самом деле. Здесь. В этих письмах. – Он махнул листками перед лицом Вана. – Теперь оставь меня в покое.
Отец задержал на нем взгляд. В темных глазах скользило сожаление вместе с безмятежностью, словно он смотрел на труп сына уже в гробу. Тран словно видел в них свое отражение: изнуренный, бледный, в коробке из красного дерева, поставленной на козлы в католической церкви, кругом белые цветы и скорбящие родственники. Если он умрет через пять лет, если умрет завтра, то так оно и будет.
На несколько мгновений Трану показалось, что он проваливается в отцовские глаза, в то будущее. Затем Ван повернулся и вышел из комнаты, и Тран остался один.
Он все еще сжимал в руке смятые письма. Посмотрел на них, затем положил на этажерку поверх стопки книг. Долгое время у Трана мурашки по коже бегали от одного вида почерка Люка. В малиновых каракулях, как и в его голосе, раздававшемся в три часа утра из телефонной трубки, прослеживалось большое количество виски и жалости к самому себе. Зигги Стардаст после того, как порвалась веревка, он трет изрезанное стеклом лицо и клянется, что видел звезды. Задирать смерть, ходить за ней, соблазнять ее на каждом углу, но никогда не доходить до конца, если есть выбор.
Тран окинул взглядом комнату, думая, что положить в первую очередь, и на него нахлынула новая волна беспомощности. Одежда, чистая и грязная, дневники, наброски, всякие книги и бумаги.
Расставь приоритеты, сказал он себе. Начни с самого важного. Он подошел к книжной полке, вытащил толстый глянцевый том о смерти. Он знал, что родители видели много покалеченных трупов во Вьетнаме – соседей, учителей, родственников. Они никогда бы не взяли в руки такую книгу. Тран пролистал страницы с цветными фотографиями во весь лист, на которых застыли люди на разных стадиях истерзанно-сти, разложения и страданий от прочих увечий. Наконец он нашел припрятанный мешочек с пятьюдесятью дозами ЛСД и пятью хрустящими зелеными портретами Бена Франклина.
