«Свет и тьма, жизнь и смерть,
правое и левое — братья друг ругу.
Их нельзя отделить друг от друга.
Поэтому и хорошие — не хороши,
и плохие — не плохи, и жизнь — не жизнь, и
смерть — не смерть. Поэтому каждый
будет разорван в своей основе от начала.
Но те, кто выше мира, — неразорванные,
вечные».
Евангелие от Филиппа, 10.
Верёвка пахла рыбой. Странный запах что-то стремился поведать — но его думы уже затворились и куда-то ушли. В голове осталась лишь память.
Детство было счастливым. Мать Саломея, отец Симон. Он их помнит так хорошо, будто они где-то рядом, в этой хибаре, или там, за щелями, среди саксаулов.
Мать… Он был первенец и любимец. Тёплые руки, ласковые глаза, мягкие губы. Полная грудь. Все человеки, наверное, помнят одно — и все человеки столь розные.
Пустыня. За их домом пласталась пустыня, как за этой хибарой, за этими стенами, как повсюду. Пустыня, ночь, водянистые звёзды, лай собаки, скрип двери… Крик. Его крик. И тёплые руки, мягкие губы, полная грудь. И слёзы. Как сейчас. Как всегда. Пустыня. И он. Он, который так мно-го знает, который видел Элладу и Рим. И ещё Вифлеем, город Давидов…
Сказано у эллинов: Тот, кто стал свободным из-за знания, из- за любви раб тех… А Чудак говорил по-иному: «Сберёгший жизнь свою, по-теряет её, а потерявший жизнь ради Меня — сбережёт её». Он сбережёт верёвку, которая пахнет рыбой.
Он обожал Вифлеемский ручей и любил ходить за водой. Вода бурно неслась, грохотала и пенилась, обдавала прохладой. Он всегда долго плескался и потом отдыхал под приветливой пальмой, и приходил домой поздно, мать бранила его, а отец один раз даже ударил, но мать заступилась, оборонила; он плакал — как и сейчас. Он не хочет помнить проклятый Вифлеем, он родился в Кириафе, среди пустыни, среди саксаулов — как здесь…
Верёвка пахнет рыбой… Почему они перебрались в Вифлеем, осталось неведомым. Он был мал, а теперь никогда не узнает. Вифлеем казался прелестным: с гор тёк ручей, колосились хлеба, благоухали сады, плодоносили пальмы… А тут саксаулы, бестолковые, как и всё окрест.
Вифлеем… Потом появился брат, его маленький брат в маленькой колыбельке, от которой мать, кажись, никогда не отходила, и он даже гневался… А потом пришли эти. Все в меди: в броне, в блестящих шлемах с огромными гребнями, и с мечами в хищных руках.
Дверь лачуги скрипит. Снялся ветер, с востожа, повеяло зноем и пылью. Утро будет по-летнему раскалённым. Он любил лето, любил прыгать в прохладный шумный ручей, любил забираться в сады и подбирать полновесные смоквы, рвать гранаты, любил виноград…
Крик гиены. Хриплый, давящийся. Совсем рядом. Наверное, Диавол уже подбирается, — он смеётся, хрипловато смеётся, он тоже гиена, они теперь братья. Во веки веков.
Кислый запах саксаулов, хохот гиены. Его хохот. Гремучая смесь.
Песок на губах. Верёвка в руках. Пустыня за ветхой стеной. Жизнь в голове. Никудышная жизнь. Сладкое детство. Потом Вифлеем.
Надрывно хохочет гиена, ветер сыплет сквозь щели песком, хочет заживо погрести. Он бы тоже не прочь погрести свою память — да тщетно.
Они пришли так внезапно. В сверкающей меди, с мечами. Он не успел испугаться. Всё было так быстро. Один только нагнулся к колыбельке — и сразу крик матери. Так не может крикнуть сотня гиен. Так не может никто. Ни один. Ни одна.
Отец не кричал. Отец был бледный, как зимняя луна, стоял напротив него, в другом углу; но он видел мать. Мать кричала. Он помнит. Ослепительно белая грудь, чёрные пупырышки сосцов. «Умертвите, безбожники! Умертвите!» Плевок. Удар рукоятью меча в правую грудь, тёмная кровь, темнее сосцов. Безумие страха. Один манит его: «Ну, поганец, сюда! Получишь и ты на орешки. Иди…» Оцепенение. Хохот. Бледный отец. Хохот кругом, сотрясает его, душит, мутит рассудок, кружит голову, выворачивает наизнанку… Нет, он не верует. Не может быть Бога. Может быть Диавол, вполне, он даже помнит лицо, ом смог бы узнать…
Хохот. На пару с гиеной. Хохот в его голове. В самом нутре.
Мать вскоре умерла… Сохла, сохла и умерла. Было жутко… Отец пропил дом и участок земли недалеко от ручья, в котором он так любил купаться. Отец стал его бить. Он ушёл.
Его приютили добрые люди. Учили грамоте, наставляли в молитвах, вразумляли про грех. Он не мог им простить, его мать не имела греха, никогда не имела! Он немного подрос и снова ушёл одним светлым утром, закинув на плечи лёгкую котомку. Скитался как щепка по бурному морю, обошёл пол-Ойкумены, был продан в рабство, бежал, сражался за кесаря Августа, изучал мудрость эллинов, плавал по морю. Всё он видел, всё знал. Вернулся домой. В пустыню о гиенами и саксаулами.
Здесь всё сохранялось как прежде. Жалкие люди, нелепые храмы, молитвы, молитвы, молитвы. Они все помешались, он не знал, хохотать или плакать, он долго дивился, но не пристало дивиться детьми. Авелев род. Как они веруют! Постятся. Готовы чело расшибить. Всемогущий, Всесущий… Всемогущий был тот, кто построил Парфенос, кто создал их храмы и города, камень за камнем. А они словно дети. «Я есмь раб Божий. Он — Совершенство, я — червь». Тогда нет красоты, нет ничего. Юдоль рабства. И убогие басни презренных и смрадных. Им неведома логика. Венец творенья Всесовершенства есть Червь. Так пусть будет Всечервь, а не Всесовершенство.
Хохот гиены. Всё время хохочет. Диавол хохочет над жизнью червя.
И он тоже хохочет, сызнова. Даже Диавола нет, никого. Только пустыня, верёвка, гиена… И память.
Мир произошёл из-за ошибки, однако есть на что посмотреть под луной и под оолнцем. Есть красота. Есть разум. Есть гордость и руки. Есть всё. Кроме любви.
Любовь имеется у цветов. Им неведомы басни. Им неведома логика. Им неведом грех. Человеки тоже кичатся любовью. Но что могут они? Их братьев рубят мечами, их сестёр поганят, их жёны гибнут, их матери мрут, их отцы пьют вино беспробудно. Смерть косит всех, всесущая и неисповедимая. Человекам остаётся молиться, поститься и уповать.
Человеки грешны. И что толку в кривляньях. Ежели душа меняет свой цвет от того, что съел человек — на что человеку такая душа? И Чудак раз сказал им с Дидимом: «Ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его, но исходящее». Ему это понравилось, и он тоже сказал тогда правду: «Человеки не любят, но рождают детей. Посему от рождения грешны. Сей есть грех первородный». Чудак сменился в лице, стоял совсем бледный, как в лихоманке; Чудак изрёк: «Не суди, да не судим будешь». Чудак завсегда знал стёжку к сердцу. Как мог он судить!
Он был грешен и сам. Был какой-то дурман, будто хмель — и он оступился. Встретил Её.
Она собирала цветы. Было много цветов, целое море, всяких разных. Дряхлый раб завалился в траву и дремал, а Она шла, нагибалась, срывала; и он сбросил свою котомку, тожё лёг и стал наблюдать.
Её не назвали бы красавицей, за каких дерутся мужи, будто волки зимою, но у Неё таилось нечто, для чего в языке человеков не придумано слов. Зыбилось некое чудо, с Её лица стекала мелодия, волнами: с Её глаз, с Её лба, с Её щёк. Словно нимфы витали над Нею с волшебными флейтами. И он понял: вот где есть настоящее. Когда позже Она стала женой и делила с ним ложе — не тогда было настоящее, а в тот первый раз среди безбрежной поляны цветов. Она нагибалась, срывала, музыка лилась, он смотрел и смотрел; наконец их глаза встретились, но Она не испугалась, Она только выпрямилась, пристально взглянула, улыбнулась невинно — и тогда он заметил три огромные бородавки на Её щеке. Они были мерзкие, они так портили, ему стало жалко Её, очень жалко. И Она тотчас смутилась. Повернулась и побежала. Легко и проворно. А он подобрал котомку и продолжил свой путь.
Он думал, что всё. Прошли дни, он возвращался обратно — и Она опять собирала цветы. Он хотел пройти мимо, он очень спешил, но их тропки скрестились, их глаза встретились — и словно молния грянула с неба. Её лицо было чистым, румяным, никаких бородавок, словно нимфа, такая чудесная — но как могли пропасть бородавки, его больше всего поразило, опять поразило. А Она улыбнулась ему, и его уста разомкнулись сами собою, его язык залопотал несуразное, а душа его клокотала.
Она стала его женой. А весной умерла. Он покинул Её на семь дней, у него было дело, столь важное — и Она занедужила и умерла, едва он вернулся. Он осилил три бородавки, но осилить смерть он не смог. И он понял: если есть в этом мире какой-нибудь Бог или Диавол, он Того соучастник. Он решился любить, он дал надежду и семя, но костлявая смерть оказалась сильнее него. Се человек! Сей есть раб. Но любить позволительно господину.
Он хотел удавиться уже тогда. Пойти и удавиться. Но как он мог? Его брата проткнули мечом, его жена умерла у него на руках, схоронив в себе его плод, его мать погибла. Он остался один, совершенно один за них всех. И не мог предать, не мог сказать: «Правильно». Он должен был выкрутиться, должен был оправдать. Этот меч потяжеле Дамоклова. Он должен был возлюбить. И он возлюбил.
