Григорий Полянкер - РАЗБОЙНИК ШМАЯ

Повесть

Советский писатель

МОСКВА ¦ 1960

Авторизованный перевод с еврейского М. Шамбадала

Видали вы когда-нибудь разбойника? Живого, настоящего? Если да, то у меня к нам большая просьба: скажите, каков он из себя? Если есть у вас хоть на грош уважения к солдату мировой войны, который четыре года провалялся в окопах, заслужил три ранения и два Георгия, помогал скинуть августейшего монарха нашего, царя-батюшку, – откройте секрет: какой из себя разбойник? Клянусь вам жизнью жены и детей моих, – с тех пор, как живу на свете, ни разу не видал настоящего, живого разбойника, хотя самого меня все зовут «разбойник Шмая»!

Разбойник Шмая! Любят люди посмеяться! А время нынче суровое, никто не знает, что будет завтра, только-только выбрались из такой войны, весь мир ещё ходуном ходит, кругом носятся разные бандиты, настоящие разбойники, грабят, режут, – чёрт знает что творится!

Если бы все разбойники были такие, как я, как легко стало бы жить на свете! Главного разбойника – царя, – слава богу, убрали. Теперь целая орава злодеев со всего света ринулась на Россию, как звери лютые, норовят побольше кусок урвать. А спросите у нас в местечке, – так другого разбойника, кроме Шмаи, как будто и на свете нет! Пристали к человеку, весь мир исходившему, на всех фронтах воевавшему – от Карпат и до Пинских болот, – к мастеровому, к кровельщику, у которого, говорят, руки золотые, – и гогочут, животики себе надрывают…

Насколько я понимаю, разбойник должен быть долговязым детиной, с кривой рожей, с воровскими глазами, косящими из-под лохматого чуба, и если не с револьвером в кармане, то с ножом за голенищем.

А теперь взглянитена меня: я, наоборот, роста низенького, то есть не такого уж низенького, рост как рост, и глаза, как у всех людей, – одни говорят – чёрные, другие – карие, чуба не ношу, каждые две недели в парикмахерской стригусь. Кинжалов и ножей за голенищем не таскаю. С войны, правда, привёз было домой винтовку, так жена подняла такой гвалт, что винтовку эту я тут же воинскому начальнику отнёс. Привёз шашку, да выменял её в деревне на пуд муки. Валяется у меня в доме нож, только тупой, как деревяшка… Вот и судите сами, какой из меня разбойник!

А почему, спросите вы, «Шмая»? Что это за странное имя такое? Думаете, меня и в самом деле так зовут? Глупости! Выдумали… Звать меня Шая, Шая Спивак. А уж это злые языки переделали Шаю в Шмаю, окрестили простого человека разбойником – и пошло: «разбойник Шмая»!

Ну и ладно. Не всё ли мне равно? Мне не женихаться, заработкам моим это не повредит, а ссориться с целым местечком – гиблое дело!

Прозвище это, правда, приклеили мне давно наши богачи-благодетели. За что? А за то, что несправедливости не выношу и правду-матку в глаза режу. Люблю, чтобы всё по справедливости было, по-человечески. Так прозвище и приросло. Привыкли, и помаленьку все – стар и млад – стали меня величать не иначе, как разбойником. Но я понимаю, это не по злобе. Наоборот. Теперь оно уже не так режет слух. Я к этому привык и ничуть не обижаюсь.

Вот иду я как-то по улице, подходит ко мне нищий, руку протягивает:

«Пожертвуйте, сколько милость ваша…»

Выворачиваю карманы и отдаю последние гроши. Нищий благодарит меня, как полагается, а в конце добавляет:

«Долгой вам жизни, разбойник Шмая!»

Ну, что ты скажешь!

Но что говорить о нищих, – зайдите ко мне в мастерскую, увидите более интересные вещи. Прибегает целая ватага мальчишек, шумят, кричат – одуреть можно! А я бросаю работу и принимаюсь мастерить им игрушки, ни за грош, бесплатно. Принимают они их, спасибо говорят, прыгают от радости, а соберутся уходить и говорят: «Всего вам хорошего, разбойник Шмая!… Завтра опять придём, разбойник Шмая…»

Ну, как вам это нравится?

А малышей я смерть как люблю! Но для кого мы их растим? Как вспомню про войну, которую мы только что пережили, волосы дыбом встают! Ну и война! Ведь это же просто чудо, что вернулся домой живой, с руками, с ногами! Счастье! А сколько горя, сколько несчастий принесла эта проклятая война! Наплодила калек, сирот, вдов… Хватил бы кондрашка того пса богомерзкого, который выдумал войну!

С этой речью обратился однажды разбойник Шмая к почтенному гостю, приехавшему в местечко. А когда наш кровельщик встречает человека, с которым можно поговорить по душам, он забывает обо всём на свете. Он свёртывает цигарку, закуривает, сдвигает набок простреленную солдатскую фуражку, расстёгивает защитного цвета гимнастёрку, ставит ногу на порог или на камень – и пошел про войну рассказывать!

Разбойник Шмая указывает глазами на ведро с инструментами, словно желая этим сказать: рассказывать о войне можно месяцами, но сейчас у меня, как назло, времени нет. Уже полдень, а я ещё сегодня и ломаного гроша не заработал, да и ждут меня дома жена и двое птенцов…

Он добродушно улыбается, затягивается и выпускает облако дыма.

– Как сейчас помню, – говорит Шмая, – было это в первые дни, когда всемилостивейший государь наш, царь-батюшка, чтоб его из могилы выбросило, погнал нас на войну. Лето, понимаете, жара стоит нестерпимая. А путь далёкий! Винтовка да лопата, мешок за плечами-с ног валишься, а ничего не попишешь, идешь, раз царь-батюшка велел! Из сил выбиваемся, голодные, сонные, дованные, а идём и сами не знаем, за чьи грехи отдуваемся!

А лето, как нарочно, такое погожее! На поле колосья шумят, птички щебечут, травы пахнут – опьянеть можно! Небо ясное, голубое, глядишь кругом и вдруг вспоминаешь, что идешь смерти навстречу, а умирать так не хочется! И чем ближе подвигаешься к смерти, тем больше о жизни думаешь, Казалось бы, не один год на свете прожил, не впервые небо и травы видишь, – чего бы тут особенно о жизни раздумывать? А в голову лезут такие мысли, какие никогда раньше на ум не приходили!…

Привели нас однажды в лес. Повалились мы наземь, как подпиленные, а есть хочется – кишки марш играют. Да только есть-то нечего: надо дожидаться, покуда кухни привезут. Вот и лежим мы, как проклятые, портянки сушим, болтаем всякий вздор, курим махру и терпим. Один солдатик рассказывает, как у него корова телилась, другой – про то, как его женили, третий насчёт фельдфебеля проезжается, а думают все об одном: как бы перекусить! Кишка – она, зверюга, слепая, она знать ничего не желает, ей что война, что свадьба – один черт!

И больше всех о жратве говорил, помнится, молодой солдатик, низенький такой, лицо сухое, костлявое, с кулачок величиной. Как такого заморыша в солдаты взяли, убей меня бог, не знаю! И этот парень никогда не мог наесться, досыта! Уж мы все, бывало, отдаём ему последние свои куски, только бы он хоть раз наелся. Голодным пришел он к нам от своего помещика, у которого конюхом работал, божился, что у хозяина ни разу сыт не бывал. И вот как раз в то время, когда он рассказывал нам о своих благодетелях барах, наш фельдфебель – тоже золотая душа! – удивлялся, охал и ахал, да вдруг и скажи:

«Слышь, солдатик, у тебя одна только жратва на уме! А думать-то надо о царе- батюшке…»

Солдатик вскочил перепуганный, побелел, покраснел

«Слушаюсь, ваше благородие!…»

«А скажи-ка мне, обжора, – обратился к нему фельдфебель, – сколько котелков борща ты мог бы одолеть?»

У парня даже глаза заблестели, облизнул он пересохшие губы и крикнул:

«Полное ведро, ваше благородие!»

«Ведро-о? Гм, гм… рассмеялся фельдфебель. – А если не съешь? Не съешь – по морде получишь, а съешь – четвертинку поставлю…»

Слово за слово, поладили. Приехали кухни, налили ведро борща, и парень, недолго думая, принялся за работу. Солдаты помоложе от хохота надрывались, глядя, как бедняга ложкой орудует, а старшие злились на фельдфебеля: нашел занятие – издеваться над человеком!

Одно только радовало наших солдат: фельдфебель – скупой пес, сквалыга, который, бывало, даст молодому солдатику двугривенный и велит купить бутылку водки, кружок колбасы, булку и полтинник сдачи принести, – фельдфебель проигрывал пари.

В общем, наш солдатик с большим трудом проглотил весь борщ. Батюшки святы, что творилось! Солдаты смеялись над фельдфебелем, говорили, что солдатика следовало бы на побывку домой отпустить, к жене и тёще, другие считали, что надо царю прошение написать, чтоб ему серебряную медаль выдали… Да только парня скоро пришлось отвести в лазарет, к доктору. А на следующий день солдатик отправился туда, где и еда ни к чему… Царство ему небесное!

Кончив свой рассказ, разбойник Шмая перевёл дыхание, покачал головой и выплюнул потухший окурок.

Кровельщика окружили прохожие – как бы ни были заняты люди, а услышат, что Шмая что-нибудь рассказывает, обязательно остановятся.

Солдату только того и надо. Он уже передохнул и собирался начать новую историю, но тут из переулка прибежал извозчик Хацкель – широкоплечий, коренастый человек, светловолосый, с круглым конопатым лицом. Волосы всклокочены, длинная чёрная рубаха расстёгнута, зелёные кутасы кушака в ногах путаются. Извозчик, не иначе, только что из дальней поездки приехал, в дороге, быть может, ось треснула или, чего доброго, лошадь украли! Он подбежал, посмотрел на толпу, окружившую кровельщика, остановил свой взор на Шмае и обрушил на него проклятия и ругательства, которые, видно, накопил за все годы, что просидел на облучке.