Виктор Левашов
Марфа-посадница или Плач по Великому Новгороду
Историческая драма
в 2-х действиях
по мотивам русских летописей
и произведений Н.М.Карамзина
МАРФА БОРЕЦКАЯ – новгородская боярыня, вдова посадника Исаака
Борецкого, 40 лет
ДМИТРИЙ, ФЕДОР – ее сыновья
ИОАНН III – великий князь московский, 35 лет
БРАДАТЫЙ – думный дьяк Иоанна
ХАЛМСКИЙ – московский воевода
ЗАХАРИЙ ОВИН, НАЗАРИЙ – новгородские бояре
УПАДЫШ – городская рвань, шильник
СТАНИСЛАВ – польский дворянин
ПАЛАЧ великого князя московского
СЫН палача, подмастерье
ЗВОНАРЬ
ГРОБОВЩИК
ТУРЧАНКА-ТАНЦОВЩИЦА
ОТРОК
Гусляры, скоморохи, воины, истцы и ответчики на суде Иоанна, новгородские граждане, челядь
Действие происходит в Великом Новгороде в 1471 – 1478 годах
20 июля 1471 года на площади города Русы, вчера еще славного, четвертого после Новгорода, Пскова и Москвы, а ныне разграбленного и сожженного едва ли не дотла ратниками московского воеводы князя Даниила Холмского, шли деятельные приготовления к большому дню.
Плотники ладили помост. ЗВОНАРЬ обезьяной заморской летал по стропилам, проверял, надежны ли тяжи, не оглохла ли от жара и гари тяжелая бронза колоколов. Черный люд под присмотром мастера-ГРОБОВЩИКА таскал к помосту домовины, мореного дуба, красно сработанные – не для всякого, для высоких гостей. Два гусляра, старик-слепец и молодой, зрячий, согласовывали натяг воловьих жил на своих, очерком лебединокрылых, гуслях. Возле помоста, дожидаясь, пока плотники завершат дело, другой мастер наставлял сына-подмастерья в своем ремесле. То был дивно искусный в деле московский ПАЛАЧ. Положив на колоду верхушку молодой осины, а за комель придерживая рукой, он давал знак: тяжелый страшный топор в дюжих руках сына, сверкнув, обрушивался на плаху, разом с утробным «Хэк!» отлетало в сторону осиновое полешко.
А промеж всего этого, занятого своими делами люда пугливой тенью жался юных лет ОТРОК в рогожном отрепье, в котором едва угадывалась послушничья ряса. Много таких, сдутых с мест палом войны горемык бродило в ту пору по лесам и посадам, находя пропитание где Бог пошлет, ох, много! Так много, что иссякло сострадание у самого сердобольного. Но в этом бродяжке было что-то такое, отчего не гнали его пинком, как паршивого пса, гордые от важности своего дела мастеровые. Он возник возле гусляров, послушал их тихие переборы и бедные, предраспевные голоса. Потом оказался рядом со Звонарем, последил, как легким касанием била тот проверяет звук. Подле Гробовщика он даже дланью провел по чудной резьбе проносимого мимо гроба, за что иной был бы бит, но столь уважительно было это касание, что мастер смолчал. Нет, не голодом был томим этот юный Отрок, но иной жаждой. И, похоже, даже Палач это понял, когда Отрок оказался рядом.
Палач был сухощав, легче своего топора, желчен. И строг. Ох, строг! И когда сын, не рассчитав силы удара, увязил инструмент в сыром теле осины, он даже плюнул в досаде и оглянулся на Отрока, как бы ища сочувствия.
ПАЛАЧ. Эк, полорукий! (И – сыну.) А коли бы ты час сей на этом месте лежал – ты! ты! – люба б была тебе така работа? Ответствуй!
СЫН. Не люба.
ПАЛАЧ. Отчего ж не люба? Выюшкой-то помотать, как кур недорезанный у жонки-дуры – отчего ж не любо? А? Ответствуй!
СЫН. Нерадив, батюшка.
ПАЛАЧ. То-то! Нерадив! Радей!
И вновь в руках у сына-подмастерья сверкнул топор. Но от великого радения удар был настолько силен, что мало того, что осиновое поленце отлетело, как пущенное из пращи, но и топор увяз в плахе так, что не поддался подмастерью ни с разу, ни с другого. Палач аж зашелся от желчного хохотка.
ПАЛАЧ (призывая Отрока в свидетели). Радив!.. Уморит!.. (Сыну, прерывая его потуги.) Не трог!.. (И вновь – с хохотком.) Там – князь великий… там – бояре великие… там – люд честной… Муж достойный ждет-пождет, главу склонил. А мой… (Оттолкнул сына, запрыгал у плахи, показывая, как сын будет безуспешно пытаться извлечь инструмент на виду у всего народа, шутовски приговаривая.) Час сей, отче, годи Ггоспода ради, пока я тут тружусь… медка пока стребуй, а я – кхе, кхе!.. (Поняв, что не в силах извлечь топор, построжал.) Смеху подобно! А коли над мастером нашего дела даже раб Божий, обреченный тебе, смеется – не мастер ты, скоморох! Всяко дело, сын мой, должно так исполнять, как желал бы, чтобы для тебя исполняли! Уготовляй. Пример явлю. А пока удалюсь кваску испить, взопрел с тобой!.. (Удаляется.)
ОТРОК. Непросто ремесло!.. Иных-то много ль дел?
СЫН. Хватат!.. (Вытащил из плахи топор, укладывает осинку, оселком подправляет лезвие.) Непросто, да. Язык, к примеру, урезать – просто? А на дыбу, к примеру, вздымать? Чуть оплошал, а из него дух вон – каково ответ держать? Что просто – врать не стану: ноздри рвать. Сие дело не хитрое, всяк сможет.
ОТРОК. Не всякому дано.
СЫН. И то!..
Возвращается Палач.
ПАЛАЧ. Пример являю!.. (Принимает услужливо поданный сыном топор, поправляет осинку, изготавливается.) Дай княжий знак!
СЫН. Какой, батюшка?
ОТРОК. «Да свершится суд наш и Божий!»
С нутряным, страшным, исходящим из самой глубины звуком «Хэк!» Палач опускает топор на плаху. Осинка разлетается надвое. Сверкнуло лезвие вскинутого топора – играючи, как пушинка, Палач снова готов к работе. Сын и Отрок склоняются пред таким мастерством.
ПАЛАЧ. Вот так! (Отроку.) Откуда ведом знак?
ОТРОК. В Торжке. Господь привел. Там зрил.
ПАЛАЧ. В Торжке? То был не я. Увидишь и меня.
ОТРОК. А верно ль говорят, что на фряжской стороне мастера при людном деле лицо закрывают, как монах клобуком, одни глаза наружу, чтоб видеть?
СЫН (поражен). Неужто так?
ПАЛАЧ (важно). Там – да. Слыхал. Почто? Не ведаю. Обычай воровской. У нас же на Руси палач ни в какие времена лица своего от народа не прятал!
ОТРОК. А когда нет войны – работы, видно, мало?
ПАЛАЧ. А виделось – неглуп. Куда с добром! Есть война, нет войны, а у нас о любую пору страда. И коли ищешь ремесла на весь род свой до последнего колена – вернее не найдешь!
К Палачу подходит один из плотников.
ПЛОТНИК. Готово, господин. Вели, куда?
ПАЛАЧ. Влеки!..
Плотники водружают плаху на изготовленный для нее помост.
ГРОБОВЩИК (презрительно). «Вернее не найдешь!..» (Показывает Отроку на гробы.) Вот – ремесло навек! До Страшного суда!
ЗВОНАРЬ (сверху). Ты кончишь свой урок. А мне-то – отзвонить!
СТАРЕЦ-гусляр. А нам отпеть, отликовать на тризне.
ГРОБОВЩИК. Какая тризна? В последний Божий день?
СТАРЕЦ. А все одно. Последний или нет – в живой душе всегда струна жива….
Может, кто и хотел ему возразить, но тут молодой гусляр дерзко ударил по струнам и высоко завел древнюю здравницу:
А и шел дристун
Вдоль по улице,
Лели-Лель!
А кому поем,
А тому добро,
Лели-Лель!..
И так же вдруг умолк, властно остановленный рукой слепца.
СТАРЕЦ. Грядут!..
На площади появляются московский воевода князь Даниил Холмский и думный дьяк Стефан Брадатый.
ХОЛМСКИЙ. Готово все?
БРАДАТЫЙ. Как велено.
ПАЛАЧ. Хоть тотчас подавай.
ГРОБОВЩИК (показывает на гробы). Довольно ли сего?
ХОЛМСКИЙ. Довольно ль? О том лишь знает Бог. Откуда дым?
ЗВОНАРЬ (сверху). Мню так: посады в Новгороде жгут.
ХОЛМСКИЙ (бешено). Врешь, смерд!
ЗВОНАРЬ. Вру, князь. Да весь Ильмень в дыму.
ОТРОК. Горят болота. И пажити. Иссохли.
ХОЛМСКИЙ. Откуда? Чей?
ОТРОК. Послушником я был в монастыре.
ХОЛМСКИЙ. Пошто ушел?
ОТРОК. Наш монастырь сгорел.
ПАЛАЧ. Вот ищет ремесла – надежного!
ХОЛМСКИЙ. Эк изыски! Ори.
ОТРОК. Орал с отцом. В огне погибли все.
ХОЛМСКИЙ. Тогда воюй – надежней дело есть ли?
ОТРОК. Не всякому дано.
ХОЛМСКИЙ. Тогда молись! (Брадатому.) Где пленники?
БРАДАТЫЙ. В притворе. Явить?
ХОЛМСКИЙ. Явлюсь. Хочу с ним говорить. В последний раз. (Уходит.)
БРАДАТЫЙ (Отроку). Учен чему?
ОТРОК. Письму. И чтению.
БРАДАТЫЙ. Изрядно?
ОТРОК. Испытай.
БРАДАТЫЙ. Стиль мне! И церу!
Слуги поспешно подают принадлежности для письма.
БРАДАТЫЙ (Отроку). Пиши!.. «Числа 14-го, месяца июля, года 1471-го, рати великого князя московского и всея Руси Иоанна сшиблися на Шелони с новугородскими ратями и милостью Божией разбили наголову. Степенный посадник Димитрий Исааков Борецкий пленен. С ним трое первостепенных новгородских бояр…»
ОТРОК. Исполнил, господин.
БРАДАТЫЙ (проверив). А ищет ремесла! Вот – ремесло навек! В час грозного суда свидетельства какие предстанут Господу? Гробы? Реляции победные? Трофеи? Свидетеля бесстрастного рассказ! На этих церах!
ОТРОК. А он бесстрастен?
БРАДАТЫЙ. Нет, он не бесстрастен. Но Бог на то и Бог, чтоб отделить все нашу страсть от правды. И эту правду кинуть на весы добра и зла. Но перед тем как грянет Трубный Глас, не раз потомки наши, разбирая свидетельства твои, нам судьи станут. И проклянут. А может – возвеличат. Иль, возвеличив, после проклянут? Но Бог и им судья. За сим – аминь. Ты обречен сему. (Уходит.)
