Русским воинам, павшим на полях бранных, посвящается
Сии бо люди крылатыи и не имеющие смерти, тако крепко и мужественно ездя, бьяшеся един с тысящею, а два с тьмою.
Повесть о разорении Рязани Батыем в 1237 году
Коло значит круг.
Он глядел отчужденно на лица, платки, склоненные головы — и все они тоже уйдут? Как ушли их пращуры! И народятся и подрастут новые? И так же будут трудиться, плакать, петь и гулять?
И как же он мал со всеми своими страстями, страхами, горечью и вожделениями, такой живой и такой неповторимый, как кажешься самому себе… Как же он мал перед этим вечным круговращением жизни! И как же безмерно необъятная река времени, текущая из ниоткуда в никуда, великая нескончаемая река, уходящая во тьму времен и выходящая из тьмы бесчисленных усопших поколений… Жизнь не кончалась, жизнь не кончается никогда!
Д.Балашов. Похвала Сергию. Книга вторая
Над Русской землею ветер. Ветер над бескрайними заснеженными лесами, над белыми полями. Ветер бесплотен, ветер невидим, ветер безграничен — он везде. Но ветер ощутим, он может легко, лаская, касаться лица, а может так же легко сбить человека с ног, выворотить с корнем вековые дерева, ветер — это сама сила. Ветер — хозяин, ветер — стихия. С заоблачных высей, с высоты птичьего полета ветер ринул на землю. Ветер гудит в вершинах деревьев, метет по полям поземкой, закручивает снежные вихри-смерчи, которые, покружив малое время, теряют свои очертания, распадаются в общем потоке снега и воздуха…
Ветер свистит в удилах. Кони мчатся во весь опор. Триста всадников, — воины. Дружина устремлена к цели, как стрела, пущенная из тугого лука. Узкими тропами продираясь сквозь лесные чащобы, по замерзшим, занесенным снегами рекам, порой утопая по конское брюхо и глубже, неудержимо, неистово, на пределе сил рвется к цели дружина. А Природа воздвигает все новые преграды — снега, бури, мороз, ветер в лицо, лесные дебри, — будто пытаясь замедлить неудержимый бег и вопрошая беззвучно: «Куда спешишь, человек, не навстречу ли гибели своей?»
Впереди, опережая дружину на несколько саженей, на огромном мощном коне несется воевода — воин богатырской стати. Сзади доносится:
— Боя-а-а-рин! Загоним коней! Боя-а-а-рин!
Уж кому-кому, как не ему ведомы все тонкости обращения с лошадьми — вырос в седле! — но он уже который раз за время пути ловит себя на том, что хоть и знает: на пределе несутся лошади, — но он подгоняет еще и еще потому, что ноет сердце, и тянет, и зовет что-то надрывно туда, к родной Рязани. И рассудок, отринув все прочие мысли, твердит и твердит лишь одно в такт конскому топоту: «Быстрей! Быстрей! Только бы успеть! Только бы не опоздать!»
«Эх, как бы правда не загнать! Тогда вовсе не доедем!» — и боярин сбавляет неистовый скок.
Рязанский боярин Евпатий Коловрат находился в Чернигове по посольским делам, когда до него докатились вести о том, что монголы двинулись на Рязань. Под началом Евпатия была сотня отлично вооруженных и обученных воинов — его боярская дружина, также он собрал всех рязанцев, бывших в то время в Чернигове, к ним присоединилось небольшое число охочих черниговцев, из тех, что охотнее брались за рукоять меча, чем за плуг или плотницкий топор, из тех, что всякому труду предпочитали труд ратный. Хорошо вооружив небольшую дружину, Евпатий устремил к Рязани.
Зимой на Руси легче всего передвигаться по льду рек. От Чернигова отправились по льду Десны через земли Новгород-Север-ского княжества. В Новгороде-Северском остановились на краткий отдых. По Десне доехали до Брянска, от Брянска двинулись на северо-восток и лесными дорогами добрались до истоков Жиздры, миновали Козельск, от места соединения Жиздры и Оки повернули по Оке на юг и скоро достигли устья Упы, по Упе поехали на восток в сторону Рязани. От поворота Упы на юг поехали по занесенному снегом почти до верха руслу малой речушки, затем по охотничьим тропам, а то и вовсе без дороги сквозь лесную чащобу Евпатий Коловрат уверенно вел свою дружину. Где-то здесь миновали границу Рязанского княжества, Евпатий приказал поверх полушубков надеть кольчуги и быть постоянно наготове.
В самой глуши набрели на лесной починок в две избы. Хозяева здесь не знали, далеко ли продвинулись монголы. Но уже в следующем лесном сельце они узнали, что Пронск сожжен дотла, а его жители либо побиты, либо уведены в полон, о том, что с Рязанью, — неведомо.
Евпатий повел дружину к Рязани, оставя Пронск в стороне. Шли осторожно, Евпатий выслал вперед две сторóжи по десятку воинов в каждой, они шли одна за другой, на случай, если первый десяток попадет в засаду, то второй смог бы предупредить об опасности дружину.
Проехали пустое село, оставленное жителями, скрывавшимися в лесу, но следов монголов не было видно. Чем ближе к Рязани, — тем тревожнее становилось на душе. Навстречу из леса выбежали десятка три людей — бабы с детьми и несколько мужиков. Дружинники остановились. Бабы заголосили-запричитали, вцепившись в стремена. Угрюмо глядели мужики. Сразу несколько дружинников не сговариваясь задали один и тот же вопрос:
— Где монголы?
— Не ведаем, родимые, наше село сожгли, в Рязани укрыться мы не поспели, сбегли в лес, вот теперь так и мыкаемся, ночуем в лесу, все припасы кончились.
Дружинники поделились своими припасами и понеслись дальше. Не останавливаясь, пролетели несколько сожженных сел. В одном селе на пепелище копошились люди, при виде конных бросились было к лесу, но распознав своих, повернули навстречу:
— Откудова, воины? Как живы остались?
— С Чернигова людей веду, сам здешний, рязанец. Далеко ль степняки? — молвил Евпатий Коловрат.
— Ушли на Коломну.
— С Рязанью что?!
— Нету больше Рязани…
Крупными хлопьями повалил снег. Дали закрыло белой пеленой. Близит Рязань. Неистово мчится дружина сквозь пространство снегов. Снега на земле, снегом наполнен воздух. Снегом залеплены борода и брови, слепит очи. Царство снегов, белый мир, стена падающего снега — воплощение постоянства и движения, формы и бесформенности, белое марево, белая бесконечность, белая тишь… И только глухой топот копыт…
Рязань близка, и только снегопад делает ее пока невидимой для глаз. Знакомо все вокруг, но все не так, — ни одной живой души не встретилось окрест прежде многолюдной Рязани.
По мере движения в белом мареве начало проступать нечто… Оно не имело привычной глазу формы городских стен, — на высоком валу полузанесенные обгоревшие нагромождения бревен, и тишина, мертвая тишина.
Молча дружина въезжала в ворота. Резкий пронзительный скрип резанул по душе! — на искривленных петлях колыхнуло ветром обугленную дубовую плаху порушенных ворот. Молча ехали рязанцы и черниговцы по мертвому городу. Дорогу перебежало пять волков, сытые галки лениво взлетали с развалин… Полузанесенные снегом — полураскопанные волками мертвые тела… Множество тел… Посиневшие, с выклеванными глазами, обглоданные волками мужчины, женщины, дети, старики: простолюдины, бояре, воины, монахи… — в прошлом, а теперь — мертвые, окоченевшие, растерзанные зверями тела. И множество волков, недовольно скалившихся и неторопливо отбегающих посторонь с видом потревоженных хозяев.
Рязанцы разъехались по городу, — каждый искал пепелище своего дома. Евпатий остановился, слез с коня перед руинами своего жилища, обнажил голову, сняв стальной шелом, подошел, смахнул рукой снег с обугленного бревна, медленно пошел вокруг… Боль, которую он усмирял, оставаясь внешне спокойным, вся та боль души, ничем не сдерживаемая больше, неистово выплеснулась наружу, — крик потряс воздух, галки испуганно встрепенулись и всей стаей поднялись ввысь, вздрогнули кони под дружинниками, дрогнуло что-то внутри людей. Взревев, точно смертельно раненый зверь, Евпатий рухнул наземь, рухнул лицом в снег. Он рыдал во весь голос, рыдал, не таясь своих дружинников, он сжимал кулаки, стискивая снег каменеющими от напряжения пальцами, колотил кулаками, загребал снег на непокрытую голову… В этом плаче не слабость своего воеводы увидели воины, но силу. Из глаз многих дружинников тоже неудержимо катились слезы по щекам, теряясь в густых бородах, святые мужские слезы.
Рязань постоянно жила под угрозой войны, нашествия, поэтому многие рязанцы под своими домами выкопали потайные погреба, куда прятали самое ценное, а при опасности падения города прятались и сами хозяева, запасшись едой, они могли сидеть там неделями, не высовывая носа. Теперь, когда монголы ушли, уцелевшие жители вылезали из своих погребов, в основном это были женщины и дети, мужиков совсем мало осталось. Оплакав своих погубленных родичей, свой сожженный город, всю свою прежнюю жизнь, они уходили в уцелевшие лесные села, — те, кого миновала степная напасть, никогда не бросят на погибель оставшихся без крова и пищи, так уж повелось, тем и жива Русь.
