Художник Спасский И. П.
Майским утром 1235 года из ворот доминиканского монастыря в Пеште[1] выехали четыре всадника. Копыта рослых смирных коней беззвучно опускались в уличную пыль, словно опасаясь нарушить мирный сон горожан: час был ранний, лишь над немногими крышами поднимались струйки печного дыма.
Редкие прохожие удивленно разглядывали бородатые лица всадников и их длинные, непривычного вида одежды.
Монах в ветхой рясе, перепоясанной куском веревки, плюнул вслед:
— Проклятые язычники! И в столице христолюбивого короля Белы[2] смердит ими!
Но он ошибался, этот сердитый монах.
По улице ехали не язычники, с которыми истинному христианину и встретиться-то грешно, а братья-проповедники Доминиканского ордена,[3] прославленного своими подвигами во имя господне. Сменив монашеское платье на мирское и отпустив бороды по примеру язычников, проповедники отправились в дальнее путешествие. И не было ничего предосудительного в их необычном облике. Даже святой Доминик, основатель ордена, когда-то отращивал бороду и волосы, чтобы самолично нести божье слово в дикие степи. Потом другие проповедники пошли по начертанному Домиником пути, разыскали за рекой Днепром половецкие кочевья, и не их вина, что ничего полезного они не сумели совершить: степняки упорствовали в своей языческой вере. Двое проповедников погибли, а остальные попали в рабство к половецким вождям. Но по следам мучеников шли другие миссионеры, и никакие опасности не могли устрашить их. Смерть обещала вечное блаженство на небе…
Юный Юлиан, венгр по происхождению, неоднократно провожал братьев-проповедников в неведомые земли. Строгие и молчаливые, будто отделенные невидимой чертой от остальных монахов, стояли проповедники перед алтарем, и только к ним обращался со словами последнего напутствия настоятель монастыря. Торжественно, ликующе гудел орган. Множество свечей, как в самый большой праздник, освещали каменную громаду собора. С восхищением и почтительным удивлением смотрели на отбывавших проповедников младшие братья и отроки-послушники. На великий подвиг благословлялись эти люди!
На рассвете, в святой час пробуждения нового дня, братья-проповедники тихо уходили за ворота, чтобы покинуть монастырь надолго или даже навсегда. Уходившим в странствования завидовали, потому что серебряный крест проповедника пользовался всеобщим уважением. Но только самые достойные заслуживали эту честь…
Юлиан тоже мечтал о путешествии в дальние, неведомые страны. Еще в детстве он слышал предание о том, что венгры пришли на Дунай с востока. А потом сам прочитал в старых книгах, что существовала какая-то другая Венгрия, старейшая, которую книжники называли «Великой».
Оттуда, из Великой Венгрии, когда-то вышли со своими народами семь великих вождей, потому что прежние их владения уже не вмещали многочисленности жителей. Они кочевали по степям, пока не достигли страны, которая ныне называется Венгрия, а тогда называлась пастбищами римлян. Первым королем, святым Стефаном,[4] эти венгры были обращены в католическую веру, а их сородичи, оставшиеся жить где-то на востоке, по-прежнему пребывали в язычестве. Найти прародину венгров мечтали многие. Но где искать? Старые книги умалчивали об этом…
Юлиану далекие сородичи почему-то казались людьми кроткими и доверчивыми, вроде тех пастухов, которые пригоняли в столицу отары овец с Трансильванских гор. Будто наяву представлялось юноше, как шествует он впереди толпы своих обретенных сородичей по бесконечному цветущему лугу, серебряный крест брата-проповедника поблескивает на его груди, а над дальними лесами поднимается огромное, в половину неба, багровое солнце. Потом Юлиан представлял, как он учит грамоте черноглазых смышленых отроков, как повествует молодым воинам о славных ратных подвигах короля Стефана, как наставляет седобородых старцев и те почтительно слушают его… А девушки…
Тут мысли молодого монаха принимали совсем уж греховное направление, и Юлиан вздрагивал, испуганно оглядывался по сторонам, хотя был один, да и в соседних кельях братия давно отошла ко сну. Гордыня! Гордыня!
Тесными, давящими казались юноше своды монастырской кельи, однообразными и утомительными — бесконечные молитвы. Как завидовал он проповедникам, уходившим в неведомые дали!
Отец-настоятель благосклонно выслушивал горячие просьбы Юлиана отпустить на поиски далекой прародины венгров. Рвение молодого монаха похвально. Однако настоятель знал то, что Юлиану знать пока что было не дано. Три года назад священник Отто под личиной купца уже отправился на поиски венгров-язычников. До его возвращения начинать новое путешествие было неразумно, как неразумно посвящать в эту тайну ордена кого бы то ни было. Конечно, брат Юлиан не посторонний, ему можно доверять, но недаром сказано, что тайна остается тайной, когда о ней знают лишь немногие избранные. Поэтому настоятель отвечал Юлиану неопределенно, не поощряя его явно, но и не лишая надежды:
— Жди, сын мой… Когда придет время, я тебя позову…
С молчаливого согласия настоятеля Юлиан начал отращивать бороду, как это делали братья-проповедники перед походом в языческие страны. Проповедник не должен выделяться из толпы, ибо слово его действеннее, если исходит изнутри, а не извне.
Однако в монастыре были и другие братья, которым было разрешено отпускать бороды и длинные волосы, и никто, кроме отца-настоятеля, не знал, на кого падет жребий. Наверное, и другие слышали от настоятеля обнадеживающие слова: «Когда придет время, я тебя позову!»
Глава 2. ТАЙНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Время Юлиана пришло ранней весной 1235 года.
К монастырским воротам подъехала двухколесная повозка, запряженная волами. На повозке лежал исхудавший, обтянутый желтой кожей человек; глаза его были бессильно прикрыты, лоб пересекала багровая полоса недавней раны. Крестьянин, владелец повозки и волов, объяснил привратнику, что подобрал этого человека возле дороги и что тот, придя в сознание, велел отвезти к доминиканцам и обещал награду.
Позвали настоятеля.
Настоятель долго всматривался в лицо незнакомца. Воспаленные губы больного дрогнули. Поспешно склонившийся к изголовью настоятель успел разобрать едва слышные слова: «Именем господа… Отто… Я — Отто…»
Монахи бережно понесли больного к келье брата-лекаря. Крестьянин, зажав в кулаке серебряную монету, взмахнул кнутом и уехал.
Собираясь кучками, обитатели монастыря долго шептались о неожиданной щедрости отца-настоятеля, который отдал простолюдину серебро, хотя вполне можно было ограничиться благословением. Поговорили и о незнакомце, спрятанном от любопытных глаз в келье лекаря. Но толком никто ничего не знал. Лекарь загадочно молчал, и братия довольствовалась разными домыслами.
Через девять дней человека, имя которого так и осталось для непосвященных неизвестным, тихо похоронили на монастырском кладбище. Лишь по погребальному обряду можно было догадаться, что умер он в монашестве. Непонятное было дело, загадочное. Юлиан оказался среди немногих посвященных. Отец-настоятель велел ему неотлучно находиться у постели больного. Коротко пояснил, что незнакомец — священник Отто, искавший прародину венгров, который со своими спутниками подвергался многим опасностям, скитался по суше и по морю, а ныне, сломленный болезнью, один возвратился в Пешт. Пока неизвестно, нашел ли Отто дорогу к венграм-язычникам, потому что силы оставили его и разум помутился. Пусть Юлиан записывает каждое произнесенное больным слово, чтобы Отто не унес с собой в могилу тайну ордена…
Юлиан выполнил поручение. В недолгие минуты просветления Отто успел рассказать, что в некоем языческом царстве встретил людей, говоривших на чистом венгерском языке, и доподлинно узнал от них, где живут венгры-язычники. Сам же Отто, чувствуя приближение болезни, дальше идти не решился и вернулся обратно в Венгрию, чтобы взять с собой несколько братьев-проповедников и завершить великое дело. Хриплым шепотом, в изнеможении умолкая и снова едва слышно выговаривая слова, Отто перечислял города, страны и реки, через которые следует идти на пути в Великую Венгрию:
— Город Матрика…[5] Алания…[6] Река Итиль… Пустыня с редкой травой на три недели пути… Солнце должно быть утром справа, а днем — за спиной… Великая Болгария… Солнце утром в лицо… Горы видны впереди, но до самих гор идти не нужно… Там живут венгры…
Юлиан записывал на пергаменте каждое произнесенное слово. Дороже золота были эти слова, оплаченные немыслимыми трудами, жизнями спутников Отто, таких же братьев-проповедников, как он сам. По всему видно, что и Отто не выживет, смерть уже склонилась к его изголовью…
