Памяти моего сына Ивана посвящаю эту книгу, название которой он подарил мне, пока еще был счастлив и не сказал последнего «прости».
Благодаря журналу «Иностранная литература» я имею возможность обратиться к русским читателям на их собственном языке. Это для меня большая честь. Мы, аргентинские писатели, как и вообще писатели Латинской Америки, формировались под влиянием русской литературы, восхищаясь ею и преклоняясь перед ней. Это великая литература. И она тесно связана с высокой, а порой и бездонно жуткой душой породившего ее народа. В ней есть все: экзистенциальный надрыв Достоевского, масштабность Толстого, есть Гоголь, Тургенев, Чехов, Паустовский, Набоков… А поэты? Начиная с Пушкина и Лермонтова, они были выразителями судьбы народной, ее героики, повседневной трагичности. Среди прочих литературных универсумов русская литература занимает особое место: она ведет напряженный диалог с жизнью, ища пути к ее усовершенствованию.
Латиноамериканская литература многое взяла от литературы русской, но пошла собственной дорогой и в поисках собственного языка, собственных форм выражения оставила несколько в стороне традиционный реализм. Вероятно, наша действительность требовала иных художественных подходов, нежели те, что с успехом прошли испытание в Европе.
В латиноамериканском романе поэтические, фантастические, барочные и сюрреалистические элементы — не эстетические украшения. Без них нельзя освоить нашу действительность. Нам стали узки имманентные категории европейского романа. Я никогда не забуду, как Алехо Карпентьер на какой-то конференции рассказывал итальянским критикам и литературоведам, что в американской сельве или в Андах никто никогда не скажет, будто самый короткий путь от одного пункта до другого — прямая линия. То же происходит и в нашей литературе. Приблизиться к нашей действительности можно только с помощью эллипса, арабески, барокко, дерзкой фантазии. Именно наша повседневность заставила нас обратиться к магическому реализму, а не преходящая эстетическая мода.
В какой-то мере в моей книге отразилось все, о чем я только что говорил. Я обратился к истории, но отказался при этом от традиционных приемов, избегая пресловутой «реконструкции» событий, обстановки, персонажей и их языка. Кроме того, я поведал об истории так, как о ней до сих пор не рассказывали в Латинской Америке, да и не очень хотели бы здесь узнать такого рода историю. В моем романе само открытие Америки — нечто вроде поворотного момента: начиная с него, все события будут последовательно повторяться. Но главное: именно этот момент может объяснить и особенности Латинской Америки, и ее драматическую судьбу — с того дня, как Колумб впервые ступил на новую землю, до сегодняшней поры.
В день 12 октября 1492 года американские аборигены открыли Европу. Роман мой по природе своей культурологичен, в нем повествуется о столкновении двух космовидении: европейского — монотеистического, подчиненного идее «грехопадения и покаяния», и американского — гелиологического, языческого, безоружного перед лицом невротической активности (то есть формы, в которой практически выражается поведение человека европейской цивилизации).
«Райские псы» — история двух гениальных юнцов, соединенных всепоглощающей страстью, — Католических королей Фердинанда и Изабеллы. Они — центр авантюры, главную роль в которой сыграл неистовый первооткрыватель новых земель Христофор Колумб. Иудей и католик, герой и работорговец, пророк и алчный искатель золота, он воплощает все противоречия, свойственные западному человеку.
Я пытался сделать так, чтобы мой роман стал синтезом культуры целой европейской эпохи, пытался показать, как сложно переплеталась эта культура с враждебным ей религиозным, сознанием. Связующим звеном должна была стать эротика: та сила, что служит продолжению рода человеческого, созиданию, движению вперед.
Но нет для писателя ничего более опасного, нежели свести разговор о книге к перечислению затронутых в ней тем. Роман — это прежде всего язык. Роман — это система знаков, выстроенных в определенном порядке так называемым «автором», чтобы читатель, опираясь на собственное воображение, воссоздал мир, который станет его романом, его «Райскими псами».
1461
Истоки современного Запада: 12 июня Изабелла Кастильская публично объявляет об импотенции своего сводного брата короля Энрике IV. Бельтранша.
1462
Христофор Колумб крадет в приходской церкви алфавит. Он говорит, что станет поэтом. Побои, угрозы. «Ты будешь шерстянщиком или портным. Это твоя судьба».
1468
Запоздалое, двусмысленное и практичное обрезание Христофора Колумба.
2-Каса
Неудавшиеся инко-ацтекские переговоры в Тлателолько. Нежелание снаряжать флот для захвата «холодных земель Востока». Воздушные шары инков. Перелет Наска — Дюссельдорф.
1469
Ландскнехт Ульрих Ницш, обвиненный в скотоложстве за то, что поцеловал лошадь, прибывает из Турина в Геную. Земля «Wo die Zitronen blühen»[1]. Онтологические муки и иудео-христианское мошенничество. «Бог умер».
1469
Упоение дивными плодами юности. 17 ноября Фердинанд Арагонский и Изабелла вступают в церковный брак. Надежнейшие «SS». Зарождение империи, над которой никогда не заходит солнце.
И мир начал задыхаться без притока свежего воздуха. Агония, всюду агония. Пир смерти. Маятники всех часов, не давая забыть, отбивали: ад-рай-ад-рай. В Роттенбурге, Тюбингене, Двиле, Урбино, Бордо, Париже или Сеговии.
Сама жизнь задыхалась без новых просторов. А грозный иудейский Бог все твердил о Грехе и вконец запугал легион своих неистовых приверженцев.
Без устали хлестали себя плетьми флагелланты[2]. Посыпали солью раны. Даже краснощекие жизнелюбы грезили теперь об одном, принять нескорую мученическую смерть на кресте. Умереть во святости.
Славные времена для юдоли Скорби. Totentanz[3]: мчится меж могил исступленный ручеек взявшихся за руки людей. На черных туниках белой краской — ребра. Пугающе бледны гипсовые черепа. Но вот еле заметный трепет пробегает по пляшущей цепочке. Тень страсти, не больше. Улыбка под черным тюлем. Лукавый глаз. Чуть видное движение бедер. И — сломан траурный ритм барабанов Танца Смерти, Danse Macabre.
Что это? Ветер, аура, эрос? Мягкое дуновение, что долетело сюда с далекого Карибского моря?
И все чаще разбредаются парами изнуренные пляской грешники, все чаще находят приют у кладбищенских надгробий. Точно бешеные псы рвутся из черных балахонов их так и не раскаявшиеся тела. В сторону летят бутафорские черепа.
А виноват во всем ветер. Это он смущает на закате покой семинаристов. Он наполняет воздух кисло-сладким ароматом. Так пахнет далекое море или спящая под летним дождем женщина.
Но самые заметные следы беспокойного ветра обнаружились в Италии. Достаточно сказать, что у Антонио дель Поллайоло[4], писавшего Мадонну для монахов Сан-Джеронимо, кисть вырвалась из рук и сама заскользила по полотну. Дерзко мечтая о новых чувствах, формах, красках, изобразила она красавицу Симонетту Веспуччи с обнаженной грудью. И тут же испугалась, поспешила нарисовать рядом символ зла — змею. Змея же, играя, обвилась вокруг шеи Симонетты и застыла прелестным ожерельем.
И то был не единственный случай. Во второй половине апреля 1478 года у молодого живописца Сандро Боттичелли полотно вдруг стало заполняться нежными полунагими юницами. Они славили танцем приход поры цветения. «Non c'e piu religione»[5], — ворчали, крестясь, усатые монахини монастыря Святой Безнадежности.
Дикая кошка срывалась в прыжке с карниза старого готического собора. И все это видели.
Запад не просто задыхался, он бился в предсмертных судорогах. Напуганные правители спрашивали друг у друга совета. Нужны были срочные меры.
Куда выпустить пар из готового взорваться котла агоний и скованных страстей? На Юге весь Магриб и славные земли Андалусии заняли мусульмане со своим сильным и гордым, как ятаган, богом.
Не даст себя в обиду и древний православный мир Московии.
Бессильной оказалась церковь. Дюжинами возвращались миссионеры из земель Ислама, из Центральной Азии. Измученные, высохшие, как урюк, задирали они порой прямо на глазах у папы свои ветхие рясы и являли взорам жалкую картину: ягодицы с вырезанными на них стихами из Корана, с изречениями типа «Аллах велик. Мы тоже готовимся к Судному дню».
Константинополь перешел под власть турок. Это стало последним ударом. Папа Сикст IV скорбно возвестил владыкам Запада: «Плотная стена ятаганов движется на нас, простерлась она от Кавказских гор до южной оконечности нашей излюбленной Испании…»
