Валентин Рыбин - Азиаты

Напуганные слухами о приближении Петра Великого, миряне, неизменно со старостой и священником во главе, неся иконы, под колокольный звон, спешили к пристаням. Крестились, падали на колени, подобострастно распевали во здравие государя императора. Во всех городах Поволжья салютовали пушки и взлетали в небо разноцветные огни фейерверков. Русская армада из 442 судов, стройно идущих по Волге, несла на своих парусах отзвуки долгих торжеств по случаю заключения Ништадского мира и празднования дня рождения Петра. Дождалась наконец-то дикая провинция прибытия самого царя! Празднуй народ азиатский! Славьте татары, башкиры, калмыки и прочие люди Поволжья трудную победу над шведами, восхваляйте могучий гений императора российского! Гремели пушки, заглушаемые раскатами небесного грома. Искорками в небе терялись огни фейерверков, когда вспыхивали молнии.

Приближённые царя привычно кричали «виват». Но сам царь Пётр в накидке поверх походного мундира и треуголке, стоя на палубе своей боевой галеры в окружении генералов, не слишком радовался веселью приволжских городов и деревень. Торжества ушли из его сознания тотчас, как только флот, загруженный гвардейскими полками, покинул Нижний Новгород. Царь был занят мыслями о начавшемся боевом походе. Настраиваясь на военный лад, он гнал от себя всё, что выглядело праздно. И даже казанского воеводу ругнул матерком за то, что тот на проводах, несмотря на разыгравшуюся грозу, велел проводить царя пушечным салютом. Пушек вовсе не было слышно. Только по расплывающимся дымкам у жерл орудий можно было определить, что они палят. Когда императорский «Орёл» вышел на фарватер и двинулся впереди российского флота, Пётр поморщился: «Поистине, заставь дурака богу молиться — он себе лоб расшибёт!» Нет — ни псалмы, ни колокольный звон, ни пушечные залпы прельщали государя. Иное дело татарские и башкирские мурзы, кои съезжались к пристаням, кланялись в пояс, приложа руку к сердцу, предлагали свои услуги. Тут же и конники появлялись, в разноцветных халатах, в меховых шапках, на поджарых скакунах. Едва флот отошёл от Казани, азиаты двинулись восточным берегом Волги, догоняя и опережая парусники. На подходе к Саратову вестовой с марс-реи «Орла» увидел близ жёлтых гор большое скопление всадников. Царь и его приближённые припали к подзорным трубам, догадались разом: «Калмыки!» Намерения у сынов степей вроде бы добрые: бунчуки расправлены над головами, шатры походные стоят вдоль берега. Но выказывая радушие государю русскому, не переусердствовал бы калмыцкий хан Аюка перед Петром Великим: не бросил бы своих полудиких степняков из ревности на башкир, подходящих к Саратову! Царь велел генерал-адмиралу Апраксину выслать несколько скампавей с матросами, дабы предостеречь калмыков от излишней прыти. Лёгкие галеры понеслись вперёд к пристани, и вскоре огромная масса конных кочевников, повинуясь окрикам своих нойонов, выстроилась полукружьем, в несколько рядов, для встречи российского императора. Вновь с крепостных стен салютовали пушки, звенели колокола и сверкал иконами крёстный ход, спускаясь от соборной церкви к реке. Тем временем царская галера мягко приткнулась к причалу. Пётр со свитой ступил на деревянный помост, и к ногам его, оттесняя воеводу, поползли именитые люди. Воевода представил царю Аюку-хана. Согбенный старик в бархатной одежде, ростом поменьше Петра, облобызал царскую руку. Пётр жестом указал, чтобы подали подарок. Приняв его из рук полковника Матюшкина, поднёс калмыцкому хану:

— Дарю тебе, мудрый калмык, за все твои доблести перед Россией эту золотую саблю. Не сомневаюсь, что и наперёд будешь служить со своим народом государству русскому, не щадя живота своего. Много ли войска собрал в поход на Персиду?

Десять тысяч калмыков в седле, да туркмен две тысячи, не меньше. Будет приказ, государь, соберём и побольше.

— Туркмены откуда взялись? — Царь обвёл цепким взглядом сидящих на конях степняков и увидел косматые бараньи папахи.

— Туркмены давно на Куме селятся, великий государь. Раньше были моими данниками, теперь отпустил я их… Нынче они сами по себе, свободные люди, но просятся в подданство России. Туркменский хан Берек здесь со своими джигитами. Уж больно желает он упасть к ногам великого государя с челобитной…

— Выберу время — приму. А пока веди в свой шатёр. Напои мою царицу кобыльим молоком!

У Акжи дух перехватило от столь высокой почести. Волчком крутнулся старый хан, руки растопырил, гоня остолбеневших нойонов и зайсангов, чтобы бежали к восьмикрылой белой кибитке да встречали там государя императора. Сам же на полусогнутых ногах, беспрестанно кланяясь и заглядывая в глаза то царю, го государыне Екатерине, медленно повёл за собой царскую свиту. Граф Пётр Андреевич Толстой выговорил с ядовитой усмешкой:

— Скользок Аюка-хан, яко угорь. Он ещё за Бекочича не расплатился, а ты, государь, вместо того, чтобы наказать наглеца, щедр к нему. Не верю я ему. Да и вашему величеству известно от разных лиц о предательстве Аюки. То ли из спеси и мести к какой-нибудь губернской особе, пытавшейся принизить его достоинство, то ли из личных выгод.

Царь бросил недовольный взгляд на тайного советника:

— Спрячь язык — не к месту сей разговор и не ко времени. Радоваться надо — манифест всю степь поднял на ноги. Всяк держит на уме, как бы сокрушить разбойников Дауда, а самого схватить и отдать тайной канцелярии, а ты… — царь, не глядя более на Толстого, устремил взор вперёд, где в две длинные шпалеры выстраивались казаки, оттесняя калмыков. По длинному живому коридору прошла государева свита до самой белой юрты. У входа государя с императрицей встречали родственники хана и четвёртая, молодая жена Аюки по имени Дарма-Бала, в бордовом бархатном платье, опушённом по вороту и рукавам собольим мехом. Диковатые зрачки ханши испуганно метались, разглядывая русского царя-гиганта в чёрном камзоле и треуголке. Ещё один шаг императора, и калмыцкая ханша, не выдержав напряжения, отступила бы и скрылась в юрте вместе с караваем и солью, которые она держала на вытянутых руках. Но Пётр вовремя взял у неё хлеб-соль, передал Толстому, а ханшу чмокнул в щёку, чем привёл в восторг калмыцкую знать.

В роскошно убранной коврами и мехами кибитке поставили стол и кресла, однако Пётр решительно отказался от привычных ему удобств.

— Унесите всё это. — Царь лукаво подмигнул Екатерине: — Стоило ли, Катя, плыть за тысячу вёрст, чтобы и тут утопать в гамбургских креслах! Посидим на коврах азиатских…

Мебель мгновенно исчезла. На коврах появились небольшие бархатные подушки и скатерть со всевозможными яствами и фруктами. Аюка-хан поставил перед царём чашу с кумысом и чашки поменьше, китайского изготовления. Екатерина, разглядывая убранство ханской кибитки и посуду, заметила с удивлением:

— Я-то думала у них кошмы грязные, а тут и Европа, и Китай, и ковры туркменские и персидские. Одно лишь слово — азиаты, а повадки княжеские.

— На-ка выпей, государыня, молока кобыльего. Это как раз то, что делает сама Азия. — Пётр, прежде чем подать чашу с кумысом жене, попробовал его на вкус. Аюку-хана спросил: — По-русски хорошо можешь балакать или толмача позвать?

— Обойдусь, государь…

— Тогда изволь задать тебе несколько вопросов. Прежде всего, хочу знать, отчего калмыки свой шерт[1] завсегда нарушают? За двадцать лет моего царствования ты, Аюка, раза четыре божился верой и правдой служить России, и все клятвы нарушил.

Толстой одобрительно улыбнулся государю, дав понять, что разговор сей «к месту и ко времени». Пётр стал строже, шевельнул усами: «Умеешь наводить тень на плетень, ну, так слушай, каково будет оправдание калмыцкого хана». Аюка, выслушав царя, ухмыльнулся:

— Великий государь, поверь, калмыцкий хан Аюка никогда не предавал тебя. А то, что наши кони бежали в разные стороны, виноваты и твои воеводы и князья. Помнится, великий государь, когда помог я тебе разогнать бунтовщиков в Астрахани, а потом послал под Полтаву большой отряд калмыков с моим сыном Чакдор-Чжабом, ты мне грамоту царскую выдал: «Аюка — хан есть хан неприкосновенный, и все народы, живущие вблизи калмыков, должны подчиняться ему и исполнять его волю». Не гневись, великий государь, на сказанное мной, но я принял твою грамоту, как указ. И я дал клятву выполнять твой указ. После Полтавской битвы, в десятом году, вместе с графом Петром Матвеевичем Апраксиным взялся защищать от всяких врагов Казань, Саратов, Астрахань, Уфу, Терский берег… Славно исполняли твою волю калмыки. Сам Апраксин, вот он здесь сидит, помнит небось, лично назвал меня, от твоего величества имени, владетельным ханом над многими степными ордами. Двадцать тысяч конников отправил я с Чакдор-Чжабом графу Апраксину, когда тот пошёл на Кубань. Много тысяч жён и детей привели мы оттуда, а скота всякого ещё больше… А как обошлись со мной через три-четыре года русские?! Кубанский хан Бахты-Гирей-Султан захватил Джетысан и Джамбуйлуков, напал на мои калмыцкие улусы. Всё разорил дочиста. И мою кибитку сжёг. Хорошая кибитка была — получше этой. С грехом пополам спасся я от вероломного кубанского хана. Поскакал я в Астрахань, вижу, князь Бекович-Черкасский собирается в Хорезм. Говорю ему: «Постой, не спеши, сначала помоги мне. Бахты-Гирей меня преследует, на пятки наступает!» Князь вывел свою конницу на речку Балду — и всё тут. Стрелять в кубанцев не захотел, в погоню за ними тоже не бросился. Я тогда сказал ему! «Согласно указа государя российского ты должен во всём подчиняться мне. Я тут главный начальник!» А он отвечает: «У меня тоже указ царский — никому не подчиняться, только самому государю императору?» Бахты-Гирей увёл на Кубань много татар и калмыков, сжёг всё, что горит, а Бекович даже пальцем не шевельнул… Что было делать! Пришлось мириться с кубанским ханом, чтобы своих людей домой вернуть. Не только я, все калмыки возненавидели Бековича. Я должен был отомстить ему. И отомстил. Я послал своих людей к хивинскому хану. Они сказали ему: «Князь Бекович-Черкасский идёт в Хиву, чтобы захватить Хорезм».