Эдуард Зорин - Большое Гнездо

Давно это было. Шел год 6676.

Молодых князей Михалку и Всеволода, возвращавшихся на Русь после долгого изгнания, встречали без пышности, но во Пскове их ждал боярин Полюд, присланный Лукой, новгородским владыкой.

В избе, где они ночевали, было душно, однако Полюд не снимал шубы, потел, вытирал лицо и шею влажным убрусом, осыпая крошки, ел пироги, чавкал и протяжно жаловался:

— Осерчал, шибко осерчал владыко на киевского князя Ростислава… А как было не осерчать? Ходил он к покойному ныне митрополиту Иоанну, просил отдать под его длань смоленскую и полоцкую епископии — упрямился Ростислав. Сказывают, шумел при передних мужах, у митрополита выхватил посох, кощунствовал, владыку (прости ему господи!) называл хитрой лисой и собакою и велел тем же вечером возворачиваться в новгородские пределы…

— Да как же это? — недоумевал юный Всеволод. Михалка (тот был постарше) слушал боярина молча.

— Шибко, шибко осерчал владыко, — не отвечая, продолжал вздыхать и потеть Полюд. — Но ведомо: сила — она завсегда сверху… Только в чем сила-то? Не о себе пекся владыко — о земле русской, о селянах и о купцах, коих обирают по всем дорогам: много нынче развелось неспокойного люда — опять же чудь голову подняла, шатучие тати зашевелились. Нет в сердце людском бога — ну и что?! Бог-от, он видит, где правда, а где кривда. Высоко он — посох у него не выхватишь. А как все впереди обернется — на то его воля. Но только одно скажу: Святославу, сыну Ростиславову, долго в Новгороде не усидеть. Широк у него зад, а — не усидеть. Спихнут его вечники. Нынче Мстислав Изяславич в Киеве, на него и надёжа. К нему и пошлем за князем. Вота как!

Боярин даже прихлопнул ладонью по столу и, прищурившись, хитро, припухлыми глазками, поглядел на князей.

— Вы-то небось тоже Юрьева корня, а — намыкались. Зело своеволен братец ваш Андрей, не поглядел, что родная кровь, сослал за тридевять земель. Нынче хоть и смягчился, а близ себя не подпустит — не-ет. Даст городки на окраине, тощой же овцы — ни мяса, ни шерсти. Худо вам в бедности вашей, ой как худо-о…

— Погоди отпевать-то, — оборвал его Михалка. — Дай родным воздухом надышаться.

— Все в руце божьей, — согласно закивал Полюд. — Дышите, покуда дышится. Но помните: не принял вас ни Полоцк, ни Смоленск. Один владыко и пекся. Езжай, говорит, Полюд, встреть гостей с честью. Поспрошай, не обидел ли кто в пути, стражу возьми надежную, доставь на двор ко мне ночью ли, днем ли — завсегда, мол, рад видеть у себя в палатах молодых Юрьевичей. Натерпелись они от Андрея — нам же о том печись, дабы не очерствели у них сердца, не копилась обида на землю русскую.

— Благодарствуй, боярин, — сказал Всеволод. — Да и мы тож не забывчивы. А на брата нашего Андрея обиды у нас нет. Приедем в Новгород, примем благословение от владыки, а там как бог даст. И на том рады, что не чужая — своя земля под ногами. На своей земле, хоть и в малом городке, а — на родине.

— Хорошие слова говоришь, княже, — заулыбался Полюд. — Молод ты, да умом крепок. Подсказок тебе не занимать. Поглядишь вокруг — все сам поймешь…

Находчив боярин — вона как выскользнул! — но заметили молодые князья, что беседою он остался не очень доволен.

Ночью Всеволоду плохо спалось: донимали клопы. Накинув на исподнее кожух, молодой князь нашарил на кадушке возле двери берестяной ковшик, отпил водицы, вышел на крыльцо. Ночь была студеная, лунная, голубо поблескивали на дворе промерзшие лужицы. Возле баньки похрумкивал сеном чужой конь, в тени избы под крыль цом разговаривал с кем-то боярин Полюд. Всеволод сразу признал его по гнусавому, распевному голосу.

— Ты, Кухта, шибко-то не своевольничай! — наставлял он собеседника. — То, что сговорено, на том и я, и владыко стоим крепко. Остальное не твоего ума дело.

— Или мне своя голова не дорога! — басовито отвечал Кухта. — Про что толкуешь, боярин?

— А про то и толкую, — перебил Полюд, — что промеж нами сказанное не для чужих ушей. И перечить не смей — худо будет. Тебе же мой наказ таков. Ни часа не мешкая, скачи в Новгород, собирай народ супротив Святослава. Пущай так говорят: продался-де князь Андрею суздальскому, тщится порушить святую вольницу, а сам творит богомерзкое: хулит церковь, не почитает владыку, пирует в монастырях со сластолюбивыми черницами…

— Не поверят, боярин…

— Пирует в монастырях с черницами, — возвысил голос Полюд, обрывая Кухту, — шлет челядинов своих на дороги ко Пскову, и те, останавливая своих и заморских купцов, грабят и убивают их. И пришла-де пора спросить с князя за все… Так ли понял?

— Понял, боярин.

— Да не забудь, чтоб говорили на вече: просим, мол, всем миром ехать посаднику нашему в Киев к Мстиславу Изяславичу — пусть отпустит к нам своего сына князем. Мы же учиним с ним ряд по-обычаю, дабы жить в мире и добром согласии.

Полюд помолчал.

— С теми же, что почнут народ мутить: мы-де Святослава знаем, князь он доброй и справедливой, — проговорил он строго, — с теми вожжаться неча: на Великий мост их, да и — в Волхов. Вота как!

Зябко сделалось Всеволоду от случайно подслушанного разговора. Хорош боярин: не затем только, чтобы встретить молодых князей, направил его во Псков Лука — лживостью и коварством связала их одна забота. Ране-то и не думалось, как выкликают на вече угодного Новгороду князя…

— А теперь — ступай! — проговорил под крыльцом Полюд, и Кухта зашагал вразвалку к коню.

Долго не мог надивиться слышанному и виденному Всеволод. И, вернувшись в ложницу, опять не спал, ворочался с боку на бок — и не оттого, что жалили алчные клопы; виделось в полудреме: стоял перед его глазами сладкоречивый боярин Полюд — то распухал, то уменьшался, то склонялся над лежанкой, а то глядел, из угла из-под теплой шубы горящим, как уголь, глазом…

Утром Полюд вошел в ложницу, как всегда, бодрый и улыбчивый.

— Вставайте, князья. Солнышко на дворе, а нам в путь-дорогу!

И верно: в приоткрытые оконца били золотые лучи; в соседней комнате мелькал распашной сарафан — хозяйка накрывала на стол; полы и лестницы поскрипывали — по избе взад и вперед ходили занятые люди, слышались близкие и далекие голоса.

Всеволод сел на лежанке, кулаками протер заспанные глаза: что за наваждение, да, никак, все привиделось?

Но Полюд стоял прямо перед ним, раздвигал в улыбке обросший неопрятной бородою рот, глаза его были внимательны, и мутным облачком висела в их глубине тревога.

Нет, не приснился Всеволоду странный сон: все, как помнит он, все так и было.

К Новгороду подъезжали на исходе дня. На дороге было людно: смерды, ездившие в город, возвращались в свои деревни, — свесив с телег обутые в кожаные поршни ноги, без любопытства глядели на встретившихся всадников. Да и чему дивиться! В Новгород со всех сторон земли стекается разный народ — оттого на улицах его не протолкнуться даже и в обычные дни.

Сдерживая играющего под седлом коня, Всеволод с волнением всматривался в бусеющее за островками голых березняков небо: вот-вот, по словам трусившего рядом Полюда, должны были показаться шеломы Софийского собора.

— Ты, княже, о правую руку гляди, — ласково наставлял боярин. — Вона, видишь, будто кто костерок зажег…

— Да где же, где? — нетерпеливо переспрашивал Всеволод, а сам уже видел и костерок, и разбегающиеся в стороны бревенчатые стены детинца и крепкие избы, прилепившиеся у самого того места, где детинец могуче врастал в раскинувшиеся от края и до края земли, светлеющие под солнцем поля.

У Михалки глаза тоже блестели, и он тоже восторженно глядел по сторонам: вот оно, диво дивное!

Много стран исходили князья, но такого не видывали нигде, разве что только в Царьграде, а немецким городишкам, к примеру, до Новгорода вовек не дотянуться — велик, зело велик, и срублен добротно, и хозяин, по всему видать, живет здесь крепкий и заботливый.

У немцев, бывало, едешь — грязи коню по самое брюхо, а в Новгороде и главная и боковые улочки выстланы широкими деревянными плахами, по бокам вычищены и выметены канавки, у изб стоят на случай пожара врытые в землю бочки с водой. На одном из шумных перекрестков плотники, потеснив толпу, сидели верхом на расколотых вдоль кряжах и выдалбливали в них желоба. Чуть подале четверо мужиков, наложив выдолбленные половинки друг на друга, старательно запеленывали их в мягкое лыко. Много таких запеленутых стволов лежало вдоль всей улицы.

Дивясь увиденному, Всеволод даже попридержал возле мужиков коня.

— Али громом поразило? — оторвавшись от работы, добродушно спросил его один из плотников. Остальные посмотрели на князя приветливо — гордились тем, что удивили чужака: ишь как вперился, морщит лоб, а невдомек ему, пришлому, что ведут они от Ярославова дворища в Волхов отвод для лишней воды, скапливающейся на улицах и на вечевой площади по весне после таяния снегов…