Норман Мейлер - Вечера в древности

Непроглядная тьма окружала меня. Но я чувствовал себя уверенно. Я находился в подземном покое — десять шагов в длину и полшага в ширину — и даже понял (так же мгновенно, как летучая мышь), что во всем помещении почти ничего нет. Поверхность стен и пола была каменной. Словно я мог видеть пальцами, мне стоило лишь сделать движение рукой, чтобы ощутить размеры окружавшего меня пространства. Это было так же замечательно, как слышать голоса при помощи волосков в носу. Так я мог обонять запах камня. Еще в воздухе угадывалось отсутствие чего-то, некая пустота, пребывавшая внутри другой пустоты. Теперь я чувствовал рядом с собой гранитный ящик, ощущал его присутствие так явственно, будто мое тело вошло в него — он был достаточно велик, чтобы служить мне постелью! Однако на полу, в шаге от него, мой путь, словно стражи, преградили какие-то старые отбросы, испражнения какого-то маленького, злобного зверька, который, подобно мне, каким-то образом проник сюда, оставил свой след и ушел. Поскольку от него не осталось скелета, невозможно было сказать, что за животное это было. Один лишь запах старого, отдающего мочой помета. Но где же тот проход, каким проникло сюда это животное? Я вдохнул в себя ужас, которым был насыщен воздух вблизи от его скудных извержений. Даже в них заключалось свое послание!

Однако я смог распознать и чистые запахи свежего ночного воздуха, также избравшего этот покой. Он вошел через ход в скале, которым воспользовалась кошка?

В темноте, между двумя каменными глыбами мои пальцы вскоре обнаружили углубление не шире человеческой головы. Судя по свежему дыханию, исходившему из него, оно должно было вести наружу. Струя воздуха, проникавшая через каменный ход, была лишь слабым дуновением, не способным поколебать и одного волоска, но она несла прохладу пустыни, что приходит глубокой ночью, когда солнце давно село. Я потянулся к этому прохладному шепоту и, к своему удивлению, смог проникнуть в отверстие вслед за своей протянутой вверх рукой. Это был длинный ствол между огромными каменными плитами, в поперечнике местами, казалось, не больше моей головы, однако, шел он по прямой, под небольшим углом вверх, я продвигался в грязи. Мой путь был усыпан бесчисленными скорлупками мертвых жуков. По моей коже ползали муравьи. Крысы пищали от ужаса. Однако я бесстрашно карабкался вверх, лишь удивляясь узости прохода. Наверняка я не смогу выбраться наружу — лаз вряд ли шире змеиной норы, — однако казалось, что у меня вообще нет плеч и бедер. Мои движения обнаруживали изворотливость змеи, я не боялся очутиться в ловушке следующего прохода. Я мог становиться тоньше. Или можно, но ничуть не лучше было бы сказать, что я мысленно продвигался по длинному и узкому ходу, а мое услужливое тело обладало способностью полностью мне повиноваться — на редкость необычное ощущение. Жизнь переполняла меня. Струйка воздуха, шепот которой я угадывал впереди, мерцала в темноте. Частички света сияли в моем носу и горле. Я не мог припомнить, чтобы когда-либо чувствовал себя таким живым, и в то же время совершенно не ощущал бремени мышц и костей. Словно я уменьшился до размеров маленького мальчика.

Когда я наконец лег у рта этого каменного ствола, в конце него мне открылось небо и лунный свет, срезанный его краем. Пока я отдыхал, луна стала полностью видна и облила всего меня своим божественным светом. Из далеких фруктовых садов доносилось благоухание финиковых пальм, фиговых деревьев и ясно различимая свежесть винограда. Воздух этой ночи пробудил во мне смутные воспоминания о садах, в которых я когда-то любил женщин. Я вновь узнал запах роз и жасмина. Далеко внизу, у берега, очертания пальм, должно быть, казались черными на фоне серебристой воды реки.

И вот наконец я выбрался из хода, проделанного в этой громадной каменной горе. Я высунул наружу, в ночь, голову и плечи, вытащил ноги и в изумлении судорожно вдохнул воздух. Подо мной, залитый светом луны, простирался белый каменный откос; земля виднелась далеко внизу; но дальше, на пустынном плато, там, на границе моего поля зрения, безмолвная, как гора серебра, высилась Пирамида. За ней — другая. Ближе ко мне, почти полностью засыпанный песком вырисовывался каменный лев с человеческой головой. Я угнездился на склоне Великой Пирамиды! Я только что побывал — никаким иным местом оно быть не могло — в погребальном покое фараона Хуфу.

Резким, как звук мужского храпа, было имя Хуфу. Он ушел тысячу, более того лет назад. Однако при мысли о том, что я был в Его усыпальнице, мое тело утратило способность двигаться. Саркофаг Хуфу был пуст. Его гробницу нашли и ограбили!

Я думал, что сейчас услышу последний удар своего сердца. Никогда еще я не ощущал в своем животе столь очевидной лужи трусости. А ведь я, насколько мне помнилось, был человеком доблестным, возможно, чем-то прославившимся воином, — в этом я мог поклясться, — однако, несмотря на это, я был не в состоянии сделать и шага. При свете луны от стыда меня передернуло. Я стоял там, на склоне нашей величайшей Пирамиды, лунный свет падал мне на голову и проникал в сердце, внизу была статуя гигантского льва, к югу — Пирамиды фараонов Хафра и Менкаура. На востоке я видел отражение луны в Ниле, а далеко на юге различал даже последние огоньки светильников, догорающих в Мемфисе [1], где меня ждали любовницы. Или теперь они ждали уже кого-то другого? Я был низведен до такого состояния, что меня это не занимало. Приходила ли ко мне раньше подобная мысль? Это ко мне, который единственно чего и боялся, так это своей слишком живой готовности убить любого, кто только взглянул на мою женщину. Как же я ослаб. Так вот цена, которую я заплатил за то, чтобы войти в гробницу Хуфу? В мрачном расположении духа я начал с трудом спускаться, скользя от трещины к трещине в облицовочном камне и зная, что какие-то скверные изменения уже произошли во мне. Моя память, которая, казалось (при первом проблеске лунного света), обещала вернуться, все еще представляла собой густую тину. Теперь воздух стал тяжелым от запаха жидкой грязи. Таковы были ароматы здешних мест: жидкая грязь и ячмень, пот и земледелие. Завтра к полудню берега реки превратятся в печки, где тростник становится пеплом. Домашние животные оставят свои подарки в прибрежной грязи — овцы и свиньи, козы, ослы, волы, собаки и кошки, будет даже неприятный запах гусиного помета — мерзкая птица. Я подумал о гробницах и о друзьях в гробницах. Словно кто-то тронул туго натянутую струну, так коснулась меня еще смутная печаль.

Я пребывал в необычайно странном состоянии. Я все еще не знал, кто я и каков может быть мой возраст. Был ли я взрослым и могущественным или лишь в начале своих сил? Вряд ли это представлялось важным. Я пожал плечами и зашагал, избрав по какой-то причине путь через Город мертвых. Так я бесцельно брел и по дороге принялся объяснять себе то, что видел, в той мере, в какой был способен это сделать, так как находился в полном замешательстве, словно мой собственный житейский опыт стал мне чужим.

Признаться, здесь мало что могло привлечь взгляд, в лунном свете предо мной простирались лишь прямые улицы кладбища — зрелище, лишенное особого очарования, разве что имелась возможность обнаружить эту притягательность в высокой цене здешней земли. Локоть за локтем Город мертвых располагал самыми дорогими земельными участками во всем Мемфисе — уж это, по крайней мере, я помнил вполне отчетливо.

Блуждая по дорожкам нашего однообразного Города мертвых, медленно проходя мимо наглухо закрытых дверей одной усыпальницы, потом другой, я стал — непонятно почему — думать о друге, который недавно умер, о самом дорогом, как, казалось, говорили мне эти воспоминания, из моих друзей, погибшем самой нелепой и насильственной смертью. Теперь я мог лишь размышлять о том, не находится ли его гробница где-то поблизости, и новые воспоминания посетили меня. Мой друг, подсказывала мне память, происходил из влиятельной семьи. Его отец, если я не ошибаюсь, одно время служил Смотрителем коробки с красками для лица Царя. (Я бы скорее умер, — подумал я, — чем стремился к таким званиям.) Все же эта должность заслуживала не одних лишь насмешек. Наш Рамсес [3], если мне не изменяла память, был тщеславным, точно какая-нибудь красотка, и не терпел никаких изъянов в Своем облике.