Константин Коничев - Русский самородок. Повесть о Сытине

Иван Дмитриевич Сытин

…Однажды мне случилось ехать от Вологды до Москвы с известным авиаконструктором моим земляком Сергеем Владимировичем Ильюшиным. Он родом с западного берега Кубенского озера, я – с восточного. Озеро наше длинное, километров на шестьдесят, шириной в среднем до десяти километров, бурное в непогодь, рыбное во всякую пору и богатое утиными стаями, особенно в начале осени.

Разговорились мы с Ильюшиным о родных заозерских местах, о деревнях, ярмарках, о бывших торговых людях, о лесопромышленниках и пароходовладельцах, о том, какие были до революции свадебные обычаи, гулянья в святки и на масленой неделе. Вспомнили о прочитанных в детстве книгах. В ту давнюю пору мы не имели понятия о библиотеках. Книги брали «напрокат» у соседей, изредка сами покупали у разносчика-книгоноши. Звали того книгоношу Проней. Фамилии его никто не знал.

Летом он ходил с «коробушкой» за спиной, зимой по скрипучему снегу тащил за собой салазки с большим сундуком. Дальние расстояния от Вологды, где он брал со склада книги и дешевые картины, преодолевал Проня на попутных подводах. Иногда за новинками он выезжал в Москву к знаменитому издателю Сытину. Там всегда был большой выбор разных книг.

Проня был небольшой грамотей, но книгу знал, любил, а главное, хорошо понимал насущную потребность деревенских читателей в книгах. Он знал, в какой деревне, в чьей избе кому требовались сказки и песенники, кому «жития святых», кому умные книжки русских классиков.

Вспоминая добрым словом свои юношеские годы, мы с Сергеем Владимировичем стали по памяти перечислять, какие книги в ту давнюю пору довелось нам читать. Конечно, в числе их были на первом месте: «Бова Королевич» и «Еруслан Лазаревич», «Ермак Тимофеевич» и «Гуак», «Кащей Бессмертный» и «Портупей-прапорщик», «Солдат Яшка» и «Тарас Бульба», «Конек-Горбунок» и «Купец Иголкин», «Кот в сапогах» и «Кавказский пленник», «Христофор Колумб» и «Похождения пошехонцев». Перебрали мы в своей памяти десятки названий. Потом помянули добрым словом издателя Ивана Дмитриевича Сытина: ведь первые прочитанные нами книги были сытинские.

Поздней ночью мой собеседник заснул. Я думал о нем, о его прославленных самолетах ИЛ, где-нибудь в эту ночную пору преодолевающих межконтинентальные дали. Как далеко он пошел, мой земляк, начав с первых сытинских книжек, стал ученым с мировым именем, авиаконструктором!

Эх, Проня, Проня-книгоноша! Посмотрел бы ты – да нет тебя давно среди живых, – посмотрел бы на любивших тебя за твой интересный товар ребят и подивился бы, кем они стали.

Признаюсь, пожалуй, за сорок с лишним лет я впервые при этой встрече с земляком Ильюшиным вспомнил о Проне-книгоноше. Вспомнил и долго не мог заснуть, пока не перебрал в своей памяти все до мелочей, что я знал о нем.

Еще до поступления в церковноприходскую школу по сытинской азбуке я научился бойко читать. Шутка ли! Я, малыш, читаю торопливо, а неграмотные бородачи меня слушают да еще упрашивают:

– Не торопись, Костюха, не глотай слов, читай с расстановкой…

В долгие зимние вечера читал я мужикам такие книги, в которых рассказывалось, как люди насмерть дерутся, рубятся мечами, поднимают друг друга на копья. Не помню, в какой-то сказке злой татарин сел на русского богатыря и замахнулся булатным ножом, чтобы вспороть ему грудь белую, могучую. Слезы застилали мне глаза, но, рыдая, я продолжал читать. Мужикам были смешны мои слезы. Только Проня, присутствуя при этом, успокаивал меня и упрекал мужиков:

– Это хорошие слезы: умной книжкой парнишка растроган. Передохни, Костюшка, испей холодной водички и читай дальше… Не бойся, читай. Русский витязь останется жив-живехонек. Из-за ракитова куста прилетит каленая стрела и уложит наповал врага лютого…

Проня со своим дощатым сундуком, привязанным к салазкам, нередко появлялся в нашей школе. Учителям он привозил пачки книг и каталоги сытинских изданий. Они расплачивались крупно, не медными пятачками, не как наши деревенские мужики, а за толстые книги платили серебром. Нас, малышей, удивляло то, что строгие-престрагие наставники наши уважительно относятся к доброму простаку Проне. А он, старенький, сгорбленный, с полуседой бородкой, разговаривал с ними запросто, записывал, какие книги учителям нужны, и обещал их просьбы исполнить…

Бывало, в избе у моего опекуна Михайлы собирались нищие-зимогоры на ночлег. Иногда человек шесть-восемь, и Проня тут же. Зимогорам место на полу, на соломе. Проне почетное место – спать на полатях. Штаны он бережно свертывал и клал себе под голову, спал тревожно, как бы зимогоры над кошельком не «подшутили». Украдут – ищи тогда ветра в поле. А деньги не свои, товар взят у Сытина в кредит. Зимогоры-ночлежники его успокаивали:

– Мы тебя, Проня, не обворуем, ты других побаивайся, тех, кто тебя не знает.

Случалось, навещал эту ночлежку урядник с десятским, проверял «виды» на право жительства, вернее бродяжничества, по Российской империи. Рылся он и в сундуке у Прони, внимательно смотрел каждую книжку и, не найдя ничего подозрительного, спрашивал:

– Запрещенных нет?

– Никак нет, господин урядник, неоткуда мне их взять.

– Дозволение на торговлю имеется?

– Так точно, вот-с разрешение от его превосходительства, от самого вице-губернатора.

– Что-то у тебя в сундуке молитвенников мало? Евангелиев нет, а все Гоголи да Пушкины, сказки, песенники и Толстой опять же… Божие слово надо распространять! Есть указание свыше.

– Божье-то слово мы и в церкви слыхали… – заступались за Проню зимогоры.

Урядник уходил злой, с зимогорами ему не сговориться.

Сколько лет подвизался Проня в наших местах, сколько десятков тысяч сытинских книжек он распродал – не берусь об этом судить.

И вдруг Проня перестал появляться в наших деревнях.

Месяц прошел, и два, и целый год. Чей он был родом, откуда – неизвестно: то ли из костромских, то ли из грязовецких. И узнать не от кого – куда девался Проня?.. Конечно, пошли слухи.

– Умер, – говорили одни.

– Замерз на дороге под Вологдой…

– В тюрьму угодил… Запретные песни давал списывать.

– Убили и ограбили…

Как-то, спустя годы, незадолго до коллективизации, я побывал у себя на родине в ближней от Приозерья деревне у своих земляков. Сидели в избе у крестьянина Василия Чакина за самоваром. Пахло угарным дымком. В самоваре, спущенные в полотенце, варились яйца. Курицы бродили по избе, цыплята кормились овсяной заварой из перевернутой, окованной железными полосами, крышки сундука. Я тогда сказал Василию Чакину:

– Вот точно с такой крышкой был сундук у Прони-книгоноши.

– Возможная вещь, – ответил Чакин. – Я как-то собирал плавник на дрова и нашел эту крышку в кустах Приозерья в том году, когда началась новая власть. Ведь и Проня попал под лед в ту весну. Славный был старик. В кажинной избе, по всей окрестности он перебывал. Грамотным – книжки, неграмотным – картинки. Денег у кого нет – в долг поверит… А тело его так и не нашли. Лед, он все перемелет, все перетрет. Мало ли случаев бывало… А память о Проне все-таки не стерлась…

Наутро, подъезжая к Москве с земляком С. В. Ильюшиным, мы снова как-то перешли к разговору об издателе Сытине, имя которого нам было известно и памятно. А после этой встречи и беседы у меня появилась мысль написать о Сытине книгу.

Константин Коничев.

Костромская лесная глушь. Только что миновала пора крепостничества, и в церквах и на сельских сходках был зачитан манифест об «освобождении крестьян».

Уездный городок Солигалич не трудно описать. Но и в то время как-никак там было девять церквей, три училища – духовное, уездное и приходское. Сохранился земляной вал, ограждавший когда-то город от вражеских нашествий.

Небогато жили солигаличские обитатели и в более давние времена, когда они от нужды великой добывали соль.

При Петре Первом город был приписан к Архангелогородской губернии, а лет через семьдесят перешел в подчинение Костромскому губернатору…

По соседству с этим захолустным городком находится село Гнездниково, весьма небогатое. Обычная деревня, но селом она называлась потому, что здесь находилось волостное правление. В том правлении служил писарь – Дмитрий Герасимович Сытин, от скуки и тоски пил, от запоя спасался тем, что уходил из дому в лесные трущобы, до самых вологодских границ, искать спокойствия и уединения. Возвращался он через много дней и ночей свежим и здоровым, исцеленным общением с природой. Недолгое время волостной писарь держался трезвых правил, работал как подобает: писал прошения, отчитывался в сборах податей, – а потом опять запивал вместе с учителем одноклассной школы, находившейся тут же, в одном с правлением, обшитом досками деревянном доме…