Павел Маленёв
ПАЦАНЫ ВЫХОДЯТ ИЗ БАРАКОВ
Документальная повесть о детстве «детей войны»
(По благословению протоирея Вячеслава)
Название книги — «Пацаны выходят из бараков» — говорит само за себя: в ней послевоенная страна предстает сквозь призму восприятия 10-летнего мальчишки. Мальчишки, родители которого и его товарищей начинают в 1949 году строить первую послевоенную ГЭС — Горьковскую и возводить посёлок, который потом перерастет в город Заволжье (ныне Нижегородской области). Это «путешествие в детство» — уникальное историческое свидетельство. Быт строителей, послевоенное настроение народа, праздники на большой стройке, городские события, ЧП в школе в день смерти И. Сталина — автор вспоминает о многом.
(Издатель).
+++
Мы не были шпаной, не были хулиганами. Мы были обыкновенными послевоенными пацанами с присущими их характеру чертами. Но и не пасхальными мальчиками. Мы были дети рабочих, а жили в палатках, землянках и коммунальных бараках.(Автор)
+++
Уходят из жизни ветераны Великой Отечественной войны, защитники Отчизны. Их осталась малая толика. Может быть, поэтому заговорили в последнее время о тех людях, которых тоже коснулось лихолетье 1941–1945 годов, — о «детях войны».
Кто же они — «дети войны»? Это те, которые в свои 8 лет работали наравне с бабами от зари до зари в колхозах, чтобы накормить хлебом фронт. Это те мальчишки и девчонки, которые в 12–15 лет на дневной пайке хлеба в 200 граммов пополам с торфом, засыпая от усталости, стояли у станков, вытачивая для фронта снаряды. Это и те, кто в эти годы младенцем вместо соски с молоком сосал странную соску–тряпицу с нажеванной матерью дурандой (жмыхом), а потом, после голодовок 1946–1948 годов, еще несколько лет продолжал недоедать вместе со всем простым народом и залечивать военные раны.
У них у всех тоже была своя война…
***
Я отношусь к последним, потому что родился за неделю до войны.
Себя я помню только с 5 лет. Тогда я жил в деревне Либежево Чкаловского района Горьковской области (ныне Нижегородской) у бабушки, матери отца. Запомнил я себя только с этого возраста потому, наверное, что именно тогда вернулась домой мама из поселка Правдинска, где она в последние годы войны охраняла на Балахнинском бумкомбинате военнопленных немцев. Мужики были на фронте, работающих на производстве немцев охраняли женщины с винтовками. «Такие, — рассказывала мама, — эти фашисты педанты: поднимут бревно, чтобы положить его на бревнотаску. Вдруг — гудок на обед. Они куда надо бревно уже не положат, а кладут его обратно на землю, потому что, видите ли, рабочее время закончилось…»
Мой папа — белобилетник, из–за плоскостопия непризывной был. Но его снял с парохода на Волге во время облавы уполномоченный военкомата и отправил на фронт, где папа как плотник служил сапером, наводил для армии мосты. «Бывало, мы не успевали навести мост. Тогда сами, как сваи, стояли по шею в воде, вплотную друг к другу, держа на плечах бревна, по которым проходили воинские части», — рассказывал отец.
Списали его из Советской Армии незадолго до конца войны, так как из–за плоскостопия он не мог угнаться за всеми на маршах. Вернулся он в военной форме, живой, хоть и с хроническим радикулитом. Потом военные чиновники ему заявили, что он «не является участником боевых действий». От обиды и гордости папа так ни разу и не сходил в военкомат за положенными медалями…
В то время, как вернулись отец и мать, даже в деревне люди голодали. Ели крапиву, лебеду, дуранду (черный жмых от льняного семени). Поздней осенью, когда поля утопали в ледяной дождевой воде, мы, пацаны, ходили босиком копать крахмал. После того, как колхоз убирал картошку, в старой лунке оставалась сгнившая черная осклизлая прошлогодняя картошина, которая была основой картофельного куста. Эту слизь мы собирали как драгоценность. Из нее родители пекли нам черные, и, казалось, очень вкусные лепешки, которыми мы и набивали пустые желудки. О том, какие были до войны конфеты, мы знали только по фантикам — конфетным оберткам, которые находили на чердаках и хранили как величайшую ценность.
Если везло, то на сжатом хлебном поле нам с мальчишками удавалось найти по нескольку колосков, которые я складывал в отцовскую пилотку. Зерна из колосков мы ели с ладони. Правда, собирать колоски разрешалось только пионерам. Их отряды были в соседней деревне, где был сельсовет. Они ходили по полю с холщевыми котомками и соревновались, кто больше соберет и сдаст колосков «в закрома Родины». Это были конкуренты деревенских мальчишек, к которым я тогда принадлежал. Издалека мы дразнили пионеров: «Пионеры из фанеры, а вожатый из доски, пионеры просят хлеба, а вожатый — колбасы!» В ответ на нашу дразнилку они показывали нам кулаки.
А вообще все, что тогда росло в поле, строго охранялось. Но как, например, фронтовик дядя Коля Чучин, пришедший с фронта на деревянной «ноге» и охранявший гороховое поле, мог достать нас? Сорвав 2–3 стручка на противоположной от дяди Коли стороне поля, мы пулей мчались долой. Правда, иногда нас догоняла крупная соль из его ружья!
В 6 лет я уже помогал отцу, умел пахать, только на углах поля мне было не под силу перебрасывать тяжелый плуг из борозды в борозду под прямым углом, и это делал папа. Мы с пацанами водили колхозных коней в ночное и лихо ездили рысью, стоя в полный рост на спине лошади как циркачи.
«То не Божий был знак — военный, от разрухи и голода крут, этот год с рахитичной рожей надевал на мальчишек хомут…»
Современному поколению трудно представить, что многие деревни и села, в том числе в Горьковской области, сидели тогда при керосиновых лампах, молотили хлеб вручную — цепами (к длинной палке ремнём приколачивалась короткая палка, это и был цеп), поскольку немецко–фашистское нападение в 1941 году остановило электрификацию страны.
Дальше начинались события, тоже типичные для моего поколения.
Года через два после окончания Великой Отечественной войны в сотнях деревень Горьковской области близ Волги — в Чкаловске, Пурехе, Городце, Правдинске, Балахне — стали появляться уполномоченные. Тем, кто у них завербуется, они обещали на какой–то большой стройке хорошую работу, нормальную зарплату и профессию. А жильё — сразу для всей семьи.
Оседлых крестьян это манило и одновременно отпугивало. Как это так: сняться с места, бросить избу и куда–то ехать? Серп для жатвы — вот он, цеп для обмолота зерна тоже инструмент привычный. Да и куда деть козу и кур, если они у кого есть?
А с другой стороны — плюсы несомненные: во–первых, за людей, оголодавших в годы войны, голосовали желудки. Во–вторых, уполномоченные обещали, что можно уйти из колхоза, откуда никого не отпускали, просто не выдавая паспорт. А за трудодни, за «палочки» вместо денег все устали работать. И, самое главное, на стройке паспорт выдадут — полноценным гражданином можно стать!
Но в первую очередь вербовали так называемых «отходников»: тех, кто умел держать топор, кто знал кузнечное, шорное или иное какое дело, а уж, тем более, механиков или трактористов.
Так постепенно формировался кадровый состав строителей Горьковской гидроэлектростанции — первой огромной послевоенной стройки. Здесь, в 70 километрах от Горького, на ГорьковГЭСстрое, которому впоследствии предстояло стать городом Заволжьем, в 1949 году оказалась и наша семья.
До ГорьковГЭСстроя я видел кино только один раз — в селе Губцево Климотинского сельсовета под Чкаловском. Самой большой цивилизацией в нашем Либежеве были черная тарелка радиорепродуктора и керосиновая лампа. И вдоволь я с пацанами смотрел кино на Десятом поселке, входящем в черту ГорьковГЭСстроя. Это была 16‑миллиметровая пленка, ее часто заедало в аппарате. На ней скакал и стрелял сам Чапаев! «Ура!», «Ура-а!» — кричали и свистели мы, когда киномеханик, приехавший откуда–то на телеге, перематывал пленку и вставлял в свой аппарат очередную часть с Петькой и Анкой, завораживая нас своим колдовством.
Когда наша семья осенью 1949 года приехала на ГорьковГЭСстрой, мне было 8 лет, и я пошел во второй класс. Мы были в числе первых, кто приехал на стройку. На лесной поляне, частью вырубленной искусственно, было расставлено около десятка больших, армейского типа палаток. Посреди каждой палатки стояла печка–буржуйка. А вокруг нее по периметру простыми занавесками были отмерены для каждой семьи «секции». Днем мы подтаскивали сухие чурки и сучья, а женщины на кострах готовили пищу для своих семей.
Ночевали за занавесками в своих «секциях». Уже стукали ночные заморозки. Нас, детей, клали поближе к «буржуйке». Но всё равно утром встанешь — не можешь одеяло от полога палатки отодрать: примерзало!
