Берды Кербабаев - Чудом рождённый

Прожитое время не положишь на чашу весов, чтобы взвесить достоинства и недостатки. К нему не подступишься с линейкой, чтобы измерить длину…

Но можно взвесить время жизни по чувствам, какие оно рождало, измерить его деяниями тех своих современников и земляков, которые были соразмерны эпохе.

Каким бы молодым я не чувствовал себя, седина волос моих меня упрямо опровергает, а память, сохранившая множество событий, услужливо подсказывает, что я был свидетелем двух эпох. Много дорог пройдено, многое осталось позади, как приметные знаки на караванных тропах. Многое пережито и достигнуто, но порой еще кажется, что все впереди, что ты не перевалил через самую главную вершину, еще многое предстоит сделать…

Какими мечтами жил туркмен в начале нашего века? Тогда мне, мальчишке, казалось, что сытная еда и крепкая одежда сделают меня счастливым. Все стремления ограничивались малым мирком семьи. Дехканин жил, как свернувшийся клубком еж, только не было на нем иголок. Жизнь давила его, как давит жука на тропе верблюжья лапа.

Помню, с какой опаской я проходил мимо байской кибитки. Крадучись, шептал: «Пусть ничего не случится и никто меня не тронет…» И была у меня в ту пору отрочества смешная и отважная мечта иметь быстроногого скакуна, чтобы можно было умчаться в немыслимо далекий, — за целых сто верст от родного дома, — Мерв.

Оказаться в Мерве… было куда несбыточнее, чем сегодня лететь на Луну или на Венеру! Крылья детского воображения ломались, едва успев расправиться, падать приходилось с небольшой высоты, но боль от падения была жестокой.

Недавно я побывал в Теджене — в местах моего детства, моих первых надежд и первых разочарований. Только выйдешь на северо-запад из городка, и сразу же увидишь, как громоздится груда обломков; эти печальные руины — все, что осталось от гордого сооружения, обнесенного высокой стеной с воротами, как в средневековом замке. Это Шайтан-Кала — Чертова крепость. Когда-то мальчишкой я проезжал мимо нее на своем сером ослике и мне казалось, что вот-вот из крепостных ворот выйдет шайтан и схватит меня за шиворот и крикнет: «Это мой ишак, а не твой! Слезай, сын праха!» Шайтан не показывался, как я ни напрягал свое зрение, но порой из широких ворот выезжали купцы или русские чиновники, их-то и боялись мои родичи и соседи больше, чем шайтана.

Аул Амаша Гапан, где я родился и рос, отстоял в пятидесяти верстах от Теджена. Самый обычный туркменский аул, убогое человеческое гнездовье. К югу и западу — вспаханные поля. С севера к кибиткам подступали барханы — мрачное, неукротимое воинство Каракумов. На востоке — растрескавшаяся ладонь солончаков.

Наш аул, как говорили старики, забытый богом аул, скопище черных кибиток. В семье одиннадцать душ, и сейчас я не могу представить, как могли они уместиться в этой ничтожной постройке из полусгнивших палок, покрытых еще более ветхими кошмами. Когда-то остов кибитки был белым, но покрылся от очага толстым слоем копоти и сажи. И все кибитки в ауле, кроме байских, были точно такие же.

Главой семьи был дедушка Овезклыч. В ту пору, когда я был мальчишкой, стар был дедушка, ему перевалило за девяносто, но он был еще бодрый и деятельный дехканин. Иногда, провожая взглядом уездного чиновника, властно помахивающего плеткой, или сельского старшину — арчина, для пущей важности нашившего на домашний халат воинственные газыри, дед качал головой.

— Мы родились в хорошее время, — говорил он, — да в плохие дни повзрослели.

Человек неграмотный, слепо веривший в проповеди невежественного муллы, он привык считать кровопролитные набеги чужеземных разбойников делом обычным, а тяжкую дань дехканина — судьбой народа. Свобода— это значит оседлать лошадь и помчаться, куда глаза глядят! А все же в его речах, нет-нет, да проскальзывала горечь.

— В песках я провел детство и юность, пас байских верблюдов. Моя голова не знала шапки, ноги — обуви. А какие твердые были мои подошвы! Я мог сорок верст идти босой по раскаленному песку. Одет я был в дырки от лохмотьев. Пересыхающий арык утолял мою жажду, в голодном желудке постоянно урчало, и я засыпал под эту музыку, сунув кулак под ухо. Чем платил мне бай? «Ах, ты сын осла!» — говорил он и больно бил плетью.

Дед оглядывал нас выцветшими глазами и, помолчав, продолжал свои воспоминания.

— Работа иссушила меня… Я ходил в походы на иранского шаха и против хивинского хана, я ходил аламанить… разбойничать. А чего достиг? Ни счастья, ни достатка, только раны и рубцы. Вот! — дед показывал глубокий шрам на шее. — И вот… — он обнажал сухую шишковатую голень, — это не ослиное клеймо, а следы сражений. Шрам на шее — от сабли кизылбаша. Пуля в ноге— подарок хивинского разбойника. Много пришлось повидать, но из-за бедности так и не довелось посидеть на почетном месте, среди уважаемых людей…

Таков был мой дед.

А мой отец был хорошим земледельцем. Он знал, на каком участке что можно сеять, сколько воды нужно для полива. У него искали совета не только земляки, но и приезжие из России инженеры. И все-таки бедность была вековечным уделом семьи, на почетном месте в кибитке незримо восседали многочисленные долги.

Но вот что удивительно, — мы считались зажиточными! Ведь трудно было найти в нашем ауле семью, где ели горячую похлебку хотя бы раз в неделю. А у нас обед варили всё-таки через день, да ещё гостей иногда принимали. Дехканин тянул свою лямку под палящими лучами солнца круглый год, поливая землю потом и слезами. А в дом попадала едва ли десятая часть урожая. Остальное растаскивали жадные руки баев, ханов, ишанов и царских чиновников.

В последний мой приезд в Теджен меня пригласил на большой той председатель колхоза имени Калинина Юсуп Курбанов. Он только что получил тогда звание Героя Социалистического Труда.

Мы сидели в доме председателя. Со двора в окно доносился смех, звон дутара. Тянуло заманчивым запахом плова и чектырме. Мы вели неторопливую, негромкую беседу, как и полагается уважающим себя людям. Толковали о видах на урожай хлопка, о большом строительстве в Ашхабаде, об американской агрессии во Вьетнаме. Кто-то вспомнил гражданскую войну, и тут только я заметил, что кругом меня люди молодые, только двое среди них — мои сверстники.

— Они хотели нас обездолить, лишить всей этой красоты, — сказал один из стариков, показывая на горы и сад за окном, — но у них ничего не вышло. Прищемили мы хвост интервентам!..

«Мы…» Я посмотрел на молодых людей в пиджаках и галстуках, сидящих за столом. Помнят ли они своих отцов, которые могли бы быть среди нас? Но их нет. Кто-то умер в трудах, кто-то в битве с фашистским драконом, кому-то помогли переселиться в мир иной годы произвола… Помнят ли дети своих отцов?

Надо, чтобы память о тех, кто первыми создавали новую жизнь, никогда не померкла. Тогда-то я и задумал рассказать то, что знаю об одном из первых туркмен-большевиков, может быть об одном из лучших сынов моей Туркмении — о Кайгысызе Атабаеве.

Кайгысыз — веселое имя, оно означает: беспечный, беспечальный. Давайте, если это удастся, восстановим богатую судьбу дорогого человека и как бы сверим ее с этим именем…

Чабанам мила степь. Жителям предгорий — горы. Копет-Даг с его долинами, ущельями и холмами — как узорчатая кайма вдоль бескрайних ковров моей степной и пустынной родины. И тем, кто родился и вырос в предгорьях Копет-Дага, бесконечно дороги и его склоны, густо заросшие вечнозеленой арчой, и долины с ледяными родниками, с дикими курочками, затаившимися в травах, и холмы, подобно верблюжьим горбам, и даже голые скалы.

В последние годы прошлого века в одной из долин Копет-Дага чернели кибитки большого аула. За глинобитными дувалами по берегам арыков кустились ивы. Горные воды пробили в овраге, разрезавшем аул, широкое русло. В дождливые месяцы узкий ручеек вдруг вздувался могучим потоком. Два берега — два аула. Не всякому смельчаку придет в голову переплыть бурлящую мутную реку. А к концу лета по мелкой гальке, не покрывая валунов, снова текла тоненькая струйка. И только торчащие в сухом русле вздыбленные обломки скал напоминали о буйных днях половодья.

На краю аула виднелась невысокая запруда. Над ней, в тени старой вербы, скучала одинокая мельница.