Зазимье.
Сидит мужик в курной избенке да скорбно загривок чешет. Угрюмушка на душе. Жита после нови — с гулькин нос: барину долги отдал, соседу-мироеду да мельнику за помол. А тут и тиун[1] нагрянул. Подавай в цареву казну подати, пошлины да налоги: стрелецкие, чтоб государево войско крепло да множилось, ямские, чтоб удалые ямщики — «соловьи» — по царевым делам в неметчину гоняли, полоняничьи, чтоб русских невольников из полона вызволить… Проворь деньгу вытряхать. А где на все набраться?
Поскребешь, поскребешь загривок — и последний хлебишко на торги. Вернешься в деревеньку с мошной, но она не в радость: едва порог переступил, а тиун тут как тут.
— Выкладай серебро в государеву казну.
Выложишь, куда денешься? А избенка полна мальцовогольцов; рваные, драные, сирые. Глянешь — сердце захолонет. Прокорми экую ораву! А тут еще баба вздохнет:
— Худо, батюшка, маятно. А ить зиму зимовать, перемрут ребятенки.
И вновь мужик потылицу чешет. Лихо жить у барина, голодно. Надо к новому помещику брести, авось у того посытей будет. Добро, Юрьев день на носу.
Захватив рубль за «пожилое», идет мужик на господский двор. Холопы дерзки, к дворянину не пускают.
— Недосуг барину. Ступай прочь.
— Нуждишка у меня.
Холопы серчают, взашей мужика гонят, вышибают из ворот. Мужик понуро садится возле тына, ждет. Час ждет, другой. На дворе загомонили, засуетились: барин в храм снарядился. Вышел из ворот в меховой шапке, теплой лисьей шубе.
Мужик — шасть на колени.
— Дозволь слово молвить, батюшка.
Дворянин супится.
— Ну!
— Сидел я на твоей землице, батюшка, пять годов. Справно тягло нес, а ныне, не гневись, сойти надумал.
— Сойти?.. Аль худо у меня?
— Худо, батюшка. Лихо!
— Лихо? — поднял бровь дворянин.
— Лихо, батюшка, невмоготу более тягло нести.
— Врешь, нечестивец! — закричал барин. — Не пущу!
— Да как же не пустишь, батюшка? На то и воля царская, дабы в Юрьев день крестьянину сойти. Оброк те сполна отдал, то тиун ведает. А вот те за пожилое.
Положил к ногам рубль серебром[2], поклонился в пояс.
— Прощай, государь.
Дворянин посохом затряс, распалился:
— Смерд, нищеброд, лапотник!
Долго бранился. Но мужика на тягло не вернуть: Юрьев день! И государь, и «Судебник» на стороне смерда. Уйдет мужик к боярину: тот и землей побогаче, и мошной покрепче; слабину мужику даст, деньжонок на избу и лошаденку. На один-два года, чтобы смерд вздохнул, барщину и оброки укоротит, а то и вовсе от тягла избавит. Пусть оратай хозяйством обрастает. Успеет охомутать: от справного двора — больше прибытку.
Дворяне роптали. Поместья малые, земли скудные, родят сам-два. Мужик живет впроголодь, по осени шапку оземь:
— Ухожу, батюшка!
И не удержишь: Юрьев день, будь он проклят! Бежит мужик, родовитых господ ищет. А те не моргают, лопатой мужика гребут. У иного оратая и деньжонок за пожилое не сыщется, так боярские тиуны помогут; в сумеречь прокрадутся в избу и прельщают:
— Ступай к нашему боярину. Будет житье вольготное.
— За пожилое задолжал, серебра нетути. Не сойти мне нонче, — вздохнет мужик.
— Дам тебе серебра. Снеси своему господину худородному — и в нашу вотчину. Будешь и с хлебом, и с сеном, и с конем добрым. Боярин наш милостив.
Так и сманят мужика. Да если бы одного — селами сводят! А помещику каково? Чем кормиться, как цареву службу нести? Государь что ни год — клич: татарина бить, ливонца воевать. Быть дворянину «конно, людно и оружно». Да где уж там «людно»! Где ратников набраться, на какие шиши доспехи справить?
Гуртуясь, дворяне шумели:
— Не сидит мужик на земле. Отменить Юрьев день!
Завалили государя челобитными, ехали в Москву, толпились, осаждая дьяков у Постельного крыльца.
И государь Иван Васильевич Грозный призадумался. Войско держится дворянским ополчением. Но поместья служилых людей запустели. Мужика надлежит привязать к земле накрепко.
И царь повелел: установить на землях дворян и бояр заповедные годы. Повелеть-то повелел, да не повсюду. Заповедь лишь на новгородские земли легла. Но как преставился грозный царь, за дело Борис Годунов взялся. Во всю ширь размахнулся! Хлынули в села и деревеньки приказные люди — заносить мужиков в особые писцовые книги. Мужики всполошились:
— Пошто за господами записывать? Веками жили без крепости.
Приказные пояснили:
— То по государеву указу. Повелел царь сидеть вам у господ без выходу, покуда земля не поустроится.
Многие мужики ослушались. В Юрьев день, по старинке, сошли было к новым господам, но их ловили, били кнутом и возвращали вспять. С той поры мужик и воскликнул:
— Вот те, бабушка, и Юрьев день!
Помещики же духом воспрянули. Теперь можно мужика закабалить и покрепче. Оброки возросли чуть ли не впятеро.
Взроптал мужик! В волостях и уездах вспыхнули бунты. Борис Годунов подавлял гиль жестоко, со свирепыми казнями.
Отчаявшись «сыскать правду», мужики укрывались в лесах, бежали за Волгу и в Дикое Поле.
Сермяжная Русь хлынула на вольные земли.
На Евдокию-плющиху привалило тепло. Богородские мужики, поглядывали на проклюнувшиеся из под снега поля, толковали:
— Раненько ныне весна пожаловала. Экое вёдро!
— Евдокия красна — и весна красна.
— Дай-то бы бог… Скоро уж и за сошеньку.
— Сошенька всегда при нас, да вот где жита набраться, — вступил в разговор бобыль Афоня Шмоток. — В сусеках — вошь на аркане да блоха на цепи. Худо, ребятушки.
— Худо, — вздохнул Семейка Назарьев. Округлое прыщеватое лицо его было темнее тучи. Намедни, на Касьяна, пала от бескормицы последняя лошаденка. Вышел утром на двор, а Буланка ноги протянула. Без лошади — пропащее дело, на своем горбу соху не потянешь. Мужик без лошади, что телега без колес.
— Худо, — вторил Карпушка. Мужичонка квелый, плюгавый, щелбаном свалишь. — У меня жито ишо на Рождество подъели. Надо тиуну кланяться.
— Цепом рыбу удить, — отмахнулся Семейка. — Ныне Калистрат и осьмины не даст.
— Не даст, — поддакнул Афоня, — попридержит хлебушек. Ныне жито в большой цене. Князь на черный день бережет.
— Так ить с голоду помрем, крещеные, — тоскливо протянул Карпушка.
Мужики примолкли, нахохлились, у каждого на душе — горечь полынная. На носу Егорий вешний, а хлеба посевного нет.
В мужичью кручину-беседушку врезался звонкий ребячий голосок:
— Барин едет!
Мужики глянули на дорогу. Вдоль села, покачиваясь в седлах, ехали оружные всадники с саблями и самопалами.
— Уж не князь ли? — всполошились мужики.
Впереди оружных возвышался тяжелый чернобородый наездник в богатом цветном кафтане.
— Чужой, — молвил Семейка, снимая шапку.
Встречу конникам по мутным лужам бежал деревенский дурачок Евдонька; в разбитых лаптях, драной сермяжке, дырявом войлочном колпаке набекрень; бежал торопко, размахивая березовым веником. Поскользнулся и плюхнулся в лужу, обдав переднего всадника грязью.
Чернобородый побагровел, широкое медное лицо его передернулось. Евдонька поднялся, с блаженной улыбкой вперился в барина, залюбовавшись стоячим козырем нарядного кафтана; по козырю — нити жемчужные, узоры шелковые золотные.
Всадник ожег Евдоньку кнутом. Дурачок заплакал.
— На колени!
Евдонька стоит, шмыгает длинным хрящеватым носом.
— На колени!
Могучий хлесткий удар сбивает Евдоньку с ног, валит в лужу, но в луже Евдоньке лежать не хочется, и он вновь поднимается.
Барин — лютей дьявола.
— Убью, навозное рыло!
Кнут принялся гулять по Евдонькиной спине.
— Не трогал бы христова человека, барин, — отделился от толпы мужиков Семейка. — Немой юрод.
— Не лезь!
Кнут прошелся по спине Семейки, разорвал армяк. Мужик набычился, не отступил.
— Грешно юрода сечь, барин.
Всадник поостыл: блаженные на Руси чтимы: унимая гнев, сунул кнут за голенище красного сафьянного сапога, натянул повод.
— Геть, нищеброды!
Надменный, осанистый, поехал дальше. Мужики вытащили Евдоньку из лужи, уложили подле завалины. Евдонька не шелохнулся.
— Никак преставился, братцы, — перекрестился Карпушка.
К мужикам вернулся один из господских послужильцев. Кинул несколько серебряных монет.
— Дворянин Прокофий Петрович Ляпунов блаженного полтиной жалует! Пущай новый кафтан справит аль в кабак сбегает.
— Отбегал, — мрачно бросил Семейка.
Послужилец молчаливо глянул на Евдоньку, огрел плеткой коня и помчался к Ляпунову.
