Еремей Иудович Парнов
Заговор против маршалов
Маршал Советского Союза ТУХАЧЕВСКИЙ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ
Командарм 2-го ранга КОРК АВГУСТ ИВАНОВИЧ
Командарм 1-го ранга ЯКИР ИОНА ЭММАНУИЛОВИЧ
Командарм 1-го ранга УБОРЕВИЧ ИЕРОНИМ ПЕТРОВИЧ
Комкор ПУТНА ВИТОВТ КАЗИМИРОВИЧ
Комкор ЭИДЕМАН РОБЕРТ ПЕТРОВИЧ
Комкор ПРИМАКОВ ВИТАЛИИ МАРКОВИЧ
Комкор ФЕЛЬДМАН БОРИС МИРОНОВИЧ
Армейский комиссар 1-го ранга ГАМАРНИК ЯН БОРИСОВИЧ
Небывалое в человеческой жизни равенство мнится в чахлом свете неких хранилищ, почти надмирных в своем режимном таинстве. Стынет кровь при одном только взгляде на бесконечные полки и сейфы, на ярусы папок неисчислимых. Как плотно втиснуты они в правильный строй потустороннего воинства, как не- движимо-безмолвны до срока... И расписаны номера, и проштемпелеваны секретные грифы, и мерещится, что где-то там, далеко-далеко, охряной с волоконцами древесины картон обернулся сукном солдатских шинелей. Неисчислимая рать полегла в деревянных гробах и бронированных саркофагах задолго до первого боя.
Личное дело, досье, наблюдательное производство — названия, право, условны. Материал, согласно общему распорядку, аккуратно подшивается, размножаясь по мере надобности в машинописных копиях, и перетекает из одного ведомства в другое, из папки в точно такую же папку, как ее ни называй.
И мерещится в регламенте скрытного перетока упорное просачивание грунтовых вод. Непреклонность стихии угадывается. Неотвратимость конечного уравнения.
Артузов поднялся в лифте на третий этаж и пошел по длинному, ярко освещенному коридору, устланному красной дорожкой. Войдя в приемную наркома, он обратил внимание на незнакомого молодого человека за секретарским столом. Всесильный Буланов, видимо, куда-то отлучился.
Артур Христианович коротко кивнул и прямиком направился к дверям кабинета.
— Обождите, пожалуйста,— остановил его незнакомец с тремя шпалами на малиновых петлицах.— Товарищ нарком просил не беспокоить.
Артур Христианович опустился в глубокое кожаное кресло, положив на колени тонкую папку с документами. Ягода либо принимал кого-то очень ответственного, либо разговаривал по телефону с Кремлем. Режим на эти вещи последнее время ужесточился до крайности. Бывало, что нарком выставлял из кабинета даже своих заместителей. Артузов пришел в точно назначенный час. Непредвиденная отсрочка лишь усугубила гнетущее ощущение роковой, непоправимой ошибки, которую, сам того не ведая, он вовремя не заметил, и плывет теперь по течению, раз за разом отрезая дорогу назад.
Ближайший сотрудник Дзержинского, много лет проработавший с Вячеславом Рудольфовичем Менжинским, Артузов впервые поймал себя на том, что просто- напросто неспособен или, того хуже, не решается продумать ситуацию до логического конца. Первоначальная вспышка тревоги осознавалась поразительно верно, даже провидчески. Он именно плыл по течению вместе со всеми. С товарищами по работе, с толпой на вечерней улице, где вроде бы не наблюдалось никаких существенных перемен, со всей необъятной от края до края страной. Тут-то и скрывалась очевидная абберация его внутреннего видения. Страна, ее заводы и пашни, марширующие колонны, летящие эскадрильи — все это различалось как бы отдельно от сумрачных лабиринтов, где денно и нощно кипела потаенная работа. Он не только знал о ней много больше любого из тех, кто склонялся к станку или долбил лаву, но мог охватить масштабы, предугадать замах. И странно, это тяжкое преимущество ничуть не прибавляло ему уверенности и прозорливости. Скорее напротив, оно порождало ка- кую-то беспокойную суетность. Справиться с ней удавалось лишь ценой постоянного напряжения, жесточайшего самоконтроля. Стоило на секунду расслабиться, и он ощущал себя одиноким и беззащитным. Почти нагим в продуваемом всеми ветрами заснеженном поле. В один год ушли и Менжинский, и Киров, сразу ла ними — Куйбышев...
Много лет Артур Христианович возглавлял отдел контрразведки, слишком многое видел и понимал, о еще большем догадывался, но не решался, трудно поверить, не решался объять мыслью ситуацию в целом. Даже наедине с собой. Несся куда-то, подхваченный стремниной, не успевая следить, с какой неправдоподобной стремительностью сближаются стены высоченного шлюза, откуда не выбраться уже никому. Горизонт закрывали стальные ворота последнего створа, за которым ревел водопад. Мозг рвался от нечеловеческого напряжения додумать все разом и до конца, да сердце отказывалось гнать кровь, как только взгляд упирался в непроглядную черноту вороненой проклепанной стали. Словно в адские врата, подозрительно напоминающие Лефортово, но только до самого неба. Злокачественная стремительность перемен отчетливее всего проступала в каменеющих лицах и еще в голосе, обретавшем вдруг несвойственные оттенки. Реакция на внутреннюю ломку у тех, кто ее, конечно, переживал, проявлялась то визгливой ноткой, то раздражением, ничем вроде бы не вызванным, но чаще — грубым ожесточением. Себя не видишь со стороны, обычно не видишь, но за других было стыдно, особенно поначалу, а после все вытеснил страх.
Артузов учился в Петербургском политехническом, где химию читал знаменитый чудак Каблуков, а физику — Скобельцын. Понимание мироустройства на самом тонком — спектральном, вероятностном уровне давало редкое преимущество. Не только в оперативном смысле, когда порядок действий просчитывался чуть ли не с математической строгостью, но в самом широком. Механизм, превращавший человека в послушного исполнителя, был понятен до мельчайших деталей, но это никак не снимало постоянно вспыхивающего, словно сигнал тревоги, вопроса: «Зачем?» И потому, наверное, ему было труднее приспособиться, чем прочим, не обремененным излишним знанием.
— Пройдите, товарищ Артузов,— пригласил временный секретарь, сообразуясь с одному ему понятным треньканьем на телефонном столике.
Нарком был один в необъятном своем кабинете. Горела настольная лампа с жестяными листьями по ободу абажура, бросая отсвет на застекленный портрет вождя. Ворсистый ковер заглушал шаги. Словом, все, как обычно. Разве что сам Ягода выглядел несколько возбужденным. Его и без того красные щеки пятнали багровые тени, и мушка усов, заметно поседевших, непривычно топорщилась, как бы придавая лицу обиженный вид. Он поднял воспаленные, отмеченные печалью глаза и указал на стул.
— Из Германии поступила информация,— без лишних предисловий начал Артузов,— о якобы существующем в Красной Армии заговоре. Возглавляет его генерал Тургуев.— Раскрыв папку, он бережно опустил ее перед наркомом и взял стул.
— В РККА нет генеральских чинов,— буркнул Ягода и потянулся за очками.
— Всяк зовет на свой лад, Генрих Григорьевич.
— Да, конечно,— нарком надел очки, поморщился и полез в карман галифе за платком. Дохнув на стекла, небрежно протер и вновь водрузил на место.— Что- то не знаю я такого генерала... Тургуев? — он приблизил к глазам скрепленные листки.
— Мы навели справки. Под этой фамилией в 1931 году в Германию командировался Михаил Николаевич Тухачевский.
— Вот как?.. А что за источник? — Ягода пробежал глазами документ.— Мутноватый источник, вам лично не кажется?
— Так точно, Генрих Григорьевич, источник подозрительный. Видно, кому-то очень хочется...
— А вы не делайте выводов, товарищ Артузов! — нарком раздраженно вздернул подбородок.— Вернее, не очень спешите с выводами,— поправился он, не отрываясь от бумаги, и вдруг закашлялся, роняя капельки слюны на петлицы со звездами генерального комиссара.
Артузов деликатно отвернулся, но краем глаза следил за движением очков вниз по строчкам. Ягода внимательно прочитал оба листка и сразу же вернулся к началу. Но тут горящие под лампой ободки стекол замерли. Генрих Григорьевич думал.
Перечитывать информацию было ни к чему. Требовалось совершенно иное: восстановить нарушенное равновесие. С документом, каким бы он ни был, не считаться нельзя. Его наличие уже само по себе требует полной переоценки. Значит, необходимо переосмыслить взаимодействие разнонаправленных сил, подвести под них новую составляющую. Как и Артузов, Ягода не чуждался абстракций. Навыки статистика помогли ему свести информацию в некое подобие таблицы. Общий баланс подбивался чисто качественно со знаком плюс пли минус. Причем без личностных нюансов и полутонов. Старый большевик, подпольщик, он виртуозно ориентировался в сложных перипетиях внутрипартийной борьбы и хорошо знал очень многих людей. Военных — тем более, потому что сам прошел гражданскую на Южном и Восточном фронтах. Став в двадцатом членом Президиума ВЧК, он за четыре года достиг зампредовского поста в ОГПУ. Отсюда и кругозор, позволявший быстро найти наилучший вариант, чему немало способствовала и безотказная память.
