Сергей Андреев-Кривич - Крестьянский сын Михайло Ломоносов

Ранней весной легли на курс от Курострова поморские суда. Отчалив от крутого берега Курополки, на котором сюит сбегающая избами к воде деревня Мишанинская, пошёл по Двине на Архангельск и ломоносовский гуккор[2] «Чайка», на Архангельск и дальше — к Белому морю и за Святой нос, в океан. Новый мореходный год, 1728-й, начался.

Идёт в плавание ломоносовский корабль. На курс легли рано, с зарёй. Жесткие, набухшие влагой от проморосившего поутру дождя паруса выдались вперёд крутыми полукружьями, подавшись на правый борг, гуккор роет носом волну, поднимается на встречный большой вал, оставляя за кормой пенную гряду.

Большая двинская вода спала, река посветлела и легла в берега. По заплёскам разбросан обломанный и обтёртый льдом выкидной лес-плавун и спутавшиеся корнями лохматые пни-выворотни, обсохла нанесённая в половодье на кусты прибрежного тальника трава.

По левому борту осталась Курья, погост[3] с церковью. Идут двинские берега, то устланные у крутого ската дресвою, то плавно врезающиеся в воду отмелями из тонкого наносного песка.

Вот уже в последний раз вспыхнул весенний солнечный свет по влажной гряде Палишинского ельника.[4] Речная излучина, поворот — и родной берег пропадает за густой порослью уже набравшегося листвой прибрежного ивняка. Река пестреет серыми тугими парусами.

Тихо на судах. Идут поморы на нелёгкий и опасный морской промысел. Как-то вернутся они домой? Ведь почти каждый год бывает, что, не встретив среди возвратившихся куростровцев мужа, или отца, или жениха, вскинет высоко руки и зарыдает жена, или дочь, или невеста…

Думается идущим на море о своей жизни и судьбе. Но больше чем кто-либо другой думает об этом Михайло Ломоносов.

Уходя в плавание, Василий Дорофеевич Ломоносов, Михайлин отец, был особенно озабочен.

Михайле уже шестнадцать, семнадцатый, и не в первый раз он идёт с отцом в море. Шесть лет он помогает отцу на судне. И давно Василий Дорофеевич решил, что хороший у него помощник растёт. Ещё как в первый раз ходил Михайло на море на только что состроенном тогда гуккоре «Чайка», случилась за Святым носом буря. Когда с севера краем стала заноситься в небо аспидная[5] океанская туча, вдруг налетел вихрь. Не все паруса успели снять, и в неубранный парус так ударило шквалом, что судно сразу же достало до воды бортом. Когда стали рвать парус, верёвка застряла высоко на мачте. Никто не успел ещё опомниться, а Михайло уже залез на мачту и срубил топором верёвку. Парус упал. Гуккор зашатался с борта на борт, выровнялся, опасность миновала. «Хорошо носишь своё имя, Ломоносов, — сказал ему в тот день отец, — хорошо. — И, осмотрев Михайлу с головы до ног, добавил: — Человеку на море первое испытание».

А когда Василий Ломоносов видел, как ловко Михайло справлялся и дома, по хозяйству, и в поле, ещё больше тогда он убеждался, что сын в делах ему — первый пособник.

Перед самым отплытием Василий Дорофеевич заперся с сыном наедине. Беседуя с ним, он сказал:

— Вот что, Михайло. Мы, Ломоносовы, вековечные здесь, в Двинской земле, на Курострове и в Мишанинской деревне, где и ты родился. Вон об Артемии Ломоносове, что при грозном ещё царе жил, по старым памятям знают у нас. Ну, а никогда в нашем ломоносовском роду того, чего достиг я, не бывало.

Хозяйство Василия Дорофеевича пошло от общего ломоносовского, во главе которого долгие годы стоял самый старший Ломоносов — Лука Леонтьевич. Но прошло время — и отделился Василий Дорофеевич. Размежевали они старинный ломоносовский надел пахотной земли, поставил Василий Ломоносов свой дом и стал сам по себе, своим разумением, счастья и прибытка искать. Минул недолгий срок — пошло его хозяйство в гору, состроил он себе новоманерный гуккор. Большое по здешним достаткам дело. Глядят, бывало, на ладное судно Василия Ломоносова куростровцы и похваливают: добрый, мол, корабль. А хозяин при этом довольно промолвит: «Помалу в труде достатка прибывает».

Вот стоит на идущем по Двине гуккоре перед Михайлой Ломоносовым его отец — высокий, крепкорукий, смелый. Со всяким делом справится и не сдаст перед любой опасностью.

Однажды шли они по осеннему океану домой. К ночи упал резкий ветер, сразу заходила волна. Чуть ли не сутки носил и метал океан «Чайку», и всё это время не отходил от румпеля отец, не пил, не ел и вывел-таки судно, спас и людей и корабль от гибели. Хорошо запомнилось Михайле лицо отца в свете бившегося во все стороны корабельного фонаря, склонённое над компасом, мокрое от холодных водяных брызг, серое, каменное. Только тогда снял отец с румпеля занемевшие руки, когда вогнал гуккор промеж двух узко сошедшихся скал, вогнал точно посредине, меж ходивших у их подножия бурунов, и ввёл его в спокойную губу.

Что же: жизнь у отца под рукой. Но только ли в отцовской жизни мера? Может, есть и ещё какая другая жизнь? Большая?

Продолжая разговор с сыном в тот день перед отплытием, Василий Дорофеевич сказал ему ещё:

— Ныне я, сам знаешь, при особом ещё занятии. В «Кольском китоловстве» состою и к Груманту[6] на китовый бой хожу. В прошлом годе, как там на корабле «Грото-Фишерей» был, на всякое довелось наглядеться. Не без опасности дело. В этом году туда же на китобое «Вальфиш» пойду. С кораблём всякое случается. «Грунланд-Фордер», к примеру, помнишь?

Про это все хорошо помнили. Несколько лет назад «Грунланд-Фордер», принадлежавший «Кольскому китоловству», разбился у Зимнего берега.[7] Все люди погибли.

— Ну, и с гарпуном около кита нелегко, — вздохнул Василий Дорофеевич. — По морскому делу и с жизнью и со смертью запросто. Ты же мне наследник. Ну, это так, про всякий случай. А вот что хочу тебе сказать: пора уже тебе к делу полностью поворачиваться, руки на него класть. Делу нашему ломоносовскому ход должен быть.

То, что происходит с Михайлой в последнее время, — это ничего. Так думалось отцу. С кем подобного не случалось? Мечтание… Вот эти новые его книги. Перегорит… Ведь от тринадцати лет до пятнадцати был Михайло в старой вере, сам в неё вдался. Ну, и ушел обратно. Перегорело. Голова-то у парня на плечах. Поймёт он, что его, Василия Ломоносова, правда крепкая.

…Отцовская правда — правда ли? В чём же его жизни быть? Есть о чём задуматься сейчас Михайле Ломоносову.

Идёт на Архангельск гуккор «Чайка». Под всеми парусами вышел он на Большую Двину у Спасского погоста. Это приметное для поморов место.

Выше по течению Двина разбилась на рукава-полои, самые большие из которых Курополка, Быстрокурка, Богоявленка. Пройдя по полоям у намытых течением песчаных кос и поросших густым тальником отмелей, пробившись через угористые глинистые берега, здесь, у Спасского погоста, двинские воды снова собираются в одно русло. Вновь Двина одним течением идёт от берега до берега через матёрую землю, и по всей речной ширине в ветровую погоду опять от края до края катится одна шумящая косая волна. Здесь начало большому плаванию.

Здесь ещё шесть лет назад Лука Леонтьевич Ломоносов, знаменитый беломорский кормщик,[8] дал Михайле подержать руль корабля — окрестил его поморским крещением, самый старший Ломоносов самого младшего.

Вот уже с далеко видными старинными монастырскими церквями показалась за придвинскими лесами на высоком берегу Лявля. Завтра «Чайка» будет в Архангельске.

Свечерело. Некоторые суда отвернули к берегу на ночевку. Те, что продолжали ещё идти в падающих сумерках, зажгли корабельные огни, вытянулись в одну линию и сторожко идут друг за другом. По ночной реке плыть под парусами непросто.

Прокладывает путь ломоносовский гуккор. Стоя у руля, ведёт его всматривающийся в сгустившуюся над водой мглу Михайло Ломоносов, кормщик.

В Архангельске пробыли недолго. Взяв поручения на компанейском дворе «Кольского китоловства» к директору китоловства бранденбургскому торговому иноземцу Соломону Вернизоберу, гуккор «Чайка» пошел на Колу.

Отчалив от Гостиного двора,[9] опять идёт «Чайка» по Двине. Подкатывает под нос корабля встречная невысокая волна, скрипят мачты, тихим шумом шумят паруса.

Отец подошёл к стоявшему у борта Михайле:

— Сомневаешься? Отцовской правде не веришь? Так вот, когда срок подойдёт, примешь, стало быть, моё, а там, давай бог тебе удачи, и дальше пойдёшь. Достатку-то и ещё прибудет. На тебе, Михайле Ломоносове, наш старый ломоносовский род самой большой высоты и достигнет.