В городе Пекине стоял апрель, четвертый месяц 1852 года по солнечному календарю, третий месяц лунного года, двести восьмой год великой маньчжурской династии Цин. Весна запаздывала: над крышами домов дули по-зимнему холодные северные ветры и несли с собой из пустыни Гоби мелкий желтый песок, который растекался по улицам, кружился вихрями и проникал сквозь двери и окна. Он скапливался в углах комнат, ложился на столы и стулья, забивался в складки одежды. Он высыхал на лицах детей, когда они плакали, и откладывался в морщинах стариков.
В доме знатного маньчжура по имени Муянга, стоявшем в Оловянном переулке, песок особенно досаждал, потому что окна закрывались неплотно, а двери попросту болтались на деревянных петлях. В то утро племянница Муянги Орхидея — старшая дочь покойного брата — проснулась от шума ветра и скрипа ставень. Она села на широкой китайской кровати, которую делила со своей младшей сестрой, и нахмурилась. На красном одеяле песок лежал, как расцвеченный снег. Девушка выскользнула из постели, не разбудив спящую, почувствовала тот же песок босыми ногами и вздохнула. Только вчера она вымела дом, а теперь, как только утихнет ветер, придется убирать заново.
Орхидея была красивой девушкой. Она казалась выше своего роста благодаря стройной фигуре и прекрасной осанке. Черты лица выдавали сильный характер, но не были грубыми: нос прямой, лоб чистый, а рот изящный и не слишком маленький. Однако главная прелесть этого девичьего лица заключалась в глазах — больших, удлиненных и удивительно ясных. Черный цвет зрачка казался еще чернее на белом-белом, как горные снега, глазном яблоке. Красота девушки не была бессмысленной, ее наполняли природный ум и сила духа. Несмотря на очень юный возраст, Орхидея умела владеть собой. Она поражала близких плавными движениями и спокойными манерами.
В песочно-сером свете утра девушка быстро и бесшумно оделась. Отодвинув голубые хлопчатобумажные занавески, служившие дверью, она прошла в главную комнату, а оттуда в маленькую кухню. Из большого железного котла, установленного в глиняной печи, поднимался пар.
— Лу Ма, — приветствовала она служанку, — сегодня ты встала рано.
Ее красивый голос звучал очень нежно, тихо и вместе с тем твердо. В нем тоже чувствовалась сила характера. Из-за печи послышался надтреснутый голос:
— Я не спала, молодая госпожа. Что мы будем делать, когда вы нас покинете?
Орхидея улыбнулась:
— Вдовствующая мать императора может меня и не выбрать, ведь кузина Сакота намного красивее.
Она посмотрела за печь. Лу Ма сидела на корточках и подкладывала в огонь пучки сухой травы, стараясь не потерять ни одной былинки.
— Выберут вас, — возразила старуха решительно и вместе с тем грустно.
Она вышла из-за печки — маленькая согбенная китаянка. На ней был голубой хлопчатобумажный халат, полинялый и залатанный; перевязанные ноги выглядывали из-под него, как обрубки. Лицо служанки съежилось под сеточкой коричневых морщин, которые казались глубже от забившегося в них бледного песка; песок лежал также на ее седых волосах и, подобно инею, покрывал брови и верхнюю губу.
Этот дом не сможет прожить без тебя, — простонала Лу Ма, — младшая сестра не прошьет и стежка, ведь ты всегда все за нее делала. А эти два мальчика, твои братья, изнашивают по паре обуви каждый месяц. А как насчет твоего родича Жун Лу? Разве ты не обручена с ним еще с детства?
В некотором смысле мы обручены, — тем же нежным голосом ответила Орхидея.
Она взяла со стола таз, а с доски возле плиты железный ковш и зачерпнула горячей воды из котла. Затем сняла со стены маленькое серое полотенце, опустила его в воду и, выжав досуха, вытерла лицо, шею и руки. От влажного тепла ее гладкое овальное лицо порозовело. Она посмотрела в осколок зеркала, висевший над столом. В нем отразились только ее необыкновенные глаза, живые и темные. Она гордилась своими глазами, хотя никогда этого не показывала. Если соседки заговаривали о ее бровях, похожих на мотыльки, о глазах, напоминавших очертаниями два листа, то Орхидея, казалось, не слышала их. Но слышала она все.
— Да, — продолжала старуха, глядя на нее. — Я всегда говорила, что у вас, молодая госпожа, особая судьба. Она в ваших глазах. Мы должны повиноваться императору, Сыну неба. А когда, моя драгоценная, вы станете императрицей, то будете помнить и заботиться о нас.
Орхидея засмеялась мягким сдержанным смехом:
— Я буду только наложницей, одной из сотен!
— Вы будете тем, чем прикажет Небо, — заявила старуха.
Она взяла у девушки полотенце и повесила его на гвоздь. Затем подняла таз и осторожно выплеснула воду во двор.
— Причешитесь, молодая госпожа, — сказала она, — сегодня утром придет Жун Лу. Он говорил, что, возможно, именно ему поручат нести золотой вызов.
Орхидея не ответила и с присущей ей грацией прошла в спальню. Бросив взгляд на кровать, увидела, что сестра все еще спит. Ее тоненькая фигурка вырисовывалась под одеялом. Распустив свои длинные черные волосы, Орхидея стала расчесывать их деревянным китайским гребнем, надушенным благовонным кассиевым маслом. Потом закрутила волосы в два кольца над ушами и в каждое из колец воткнула маленький цветок, сделанный из жемчужин, увитых тоненькими листиками зеленого нефрита.
Еще не закончив туалет, Орхидея услышала в соседней комнате шаги своего родича Жун Лу. Затем раздался его голос, низкий даже для мужчины. Он спрашивал ее. Впервые в жизни она не вышла к нему сразу. Оба они были маньчжурами, и древний китайский обычай, запрещавший встречаться мужчине и женщине старше семи лет, на них не распространялся. Орхидея и Жун Лу вместе играли в детстве, а когда оно прошло, стали друзьями-кузенами. Теперь юноша был стражником у ворот Запретного города. Эта служба отнимала много времени, и он не мог часто приходить в дом Муянги. Однако Жун Лу всегда присутствовал на праздниках и днях рождения, а два месяца назад на китайском Празднике весны заговорил с ней о женитьбе.
В тот день она не отвергла его, но и не дала согласия. Только улыбнулась своей ослепительной улыбкой и сказала:
Зачем ты говоришь со мной, — ты должен вести разговор с моим дядей.
Ты моя кузина, — напомнил он.
Но ведь троюродная, — возразила она.
Так Орхидея не сказала ничего определенного. Однако разговор не забыла и вспоминала его постоянно, чем бы ни была занята.
Вздохнув, она отодвинула занавеску. Жун Лу стоял в главной комнате, широко расставив ноги, высокий и крепкий. В другой день он снял бы свою круглую лисью шапку стражника, а может быть, даже и тунику, но сегодня он пришел не по своей воле. В руках он держал пакет, завернутый в желтый шелк.
Орхидея увидела пакет сразу, и он понял это. Они всегда угадывали мысли друг друга.
Он спросил:
Ты узнаешь императорский вызов?
Было бы глупо не узнать, — ответила она.
Они никогда не обращались друг к другу официально, никогда не обменивались любезностями, не манерничали. Они знали друг друга слишком хорошо. Не отводя от нее глаз, он спросил:
— Мой родич Муянга уже проснулся?
Так же прямо глядя ему в глаза, Орхидея ответила:
Ты же знаешь, он не встает раньше полудня.
Сегодня должен встать, — сказал Жун Лу, — мне требуется его подпись как твоего опекуна.
Она повернула голову и позвала:
Лу Ма, разбуди дядю. Пришел Жун Лу, ему нужна дядина подпись.
А-а-ай, — вздохнула старуха. Орхидея протянула руку:
Покажи мне пакет. Жун Лу покачал головой:
Это для Муянги.
И все равно мне известно, что внутри. Через девять дней вместе с кузиной Сакотой я должна пойти во дворец.
Его черные глаза загорелись под тяжелыми бровями:
— Откуда ты знаешь?
Орхидея отвела взгляд, и ее продолговатые глаза скрылись под прямыми черными ресницами.
Китайцы все знают. Вчера я остановилась на улице, чтобы поглазеть на бродячих актеров. Они играли «Наложницу императора». Эту старую пьесу они подновили. «В шестую луну, на двадцатый день, — говорилось в пьесе, — маньчжурские девушки должны предстать перед вдовствующей матерью Сына неба». Сколько нас в этом году?
Шестьдесят, — ответил он.
Орхидея подняла прямые длинные ресницы, черные над ониксовыми глазами:
Я одна из шестидесяти.
Не сомневаюсь, что в конце концов ты окажешься первой.
Его голос, такой низкий, такой тихий, вошел в ее сердце как пророчество.
Где бы я ни была, — прошептала она, — ты будешь рядом со мной. Я добьюсь этого. Разве ты мне не родич?
Они долго смотрели в глаза друг другу, забыв обо всем на свете.
Сурово, как будто не слыша ее слов, Жун Лу произнес:
Я приходил просить твоего опекуна разрешить мне взять тебя в жены. Не знаю, как он поступит теперь.
