Сокол падалью не питается
Медленно, но неудержимо движется тяжёлый оползень. Всё, стоящее на нём, рушится и падает, словно карточный домик. А то, что пыталось противоборствовать ему, истирается в прах.
Грозным оползнем был для дайхан минувший голодный год. Он унёс с собой Худайберды-ага и сотни подобных ему бедняков. Он истёр в прах множество бедняцких хозяйств, и сироты пошли по дорогам Туркмении, глядя перед собой сухими, голодными, незрячими глазами. Затих в аулах детский смех, прекратились игры. Не дети, маленькие измождённые старички молча выползали из тёмных кибиток погреться на солнце, молча, больными тушканчиками, заползали в свои норы обратно.
Год был тяжёл и тяжёлое наследство голода оставил после себя. Давно уже Аннагельды-уста повесил замок на дверь своей мастерской, давно уже добрый дух огня покинул холодный горн и серая тонкая пыль покрыла рабочие инструменты старого мастера. А сам Аннагельды-уста лежал в правом углу своей бедной лачуги. Шафраново-жёлтая кожа туго обтягивала острые кости его скул, руки — неутомимые и умелые рабочие руки — походили на тонкие закопчённые лапки очажных щипцов.
Старый мастер лежал с открытыми глазами, но тусклы и пусты были глаза, а пальцы беспокойно перебирали и гладили кошму, словно искали что-то и никак не могли найти. Маленькая сухая крупинка попала под них — то ли крошка чурека, то ли комочек земли, пахнущий хлебом. Аннагельды-уста машинально положил его в рот и начал жевать. И снова шарили по кошме его дрожащие пальцы.
— Абадан-джан не пришла… — беззвучно и равнодушно прошелестели его сухие губы. — Попрощаться с ней хотел… Оказывается, и детям не нужен голодный отец…
Амангозель-эдже, без мыслей и желаний сидящая у остывшего очага, так же равнодушно ответила:
— Удержи недоброе слово, отец. Дети всегда остаются детьми, и то, что нужно тебе, порой забывается ими. У Абадан — свои заботы, своя семья. Наверно, не смогла вырваться.
— Если бы захотела — пришла бы, — вздохнул Аннагельды-уста. — В прошлый базарный день сообщили ей, я сегодня уже среда. На денёк-то один можно дела оставить.
— Придёт она, отец, придёт, не изводи себя попусту! У них тоже не сладко: говорят, зятя нашего, Клычли, хозяин прогнал.
— Куда прогнал?
— С работы прогнал.
Аннагельды-уста помолчал, пытаясь постичь смысл сказанного женой. Это было нелегко — все слова и понятия потеряли своё обычное значение, виделись одинаково серыми и расплывчатыми. И старик с обидой сказал:
— Если прогнали с работы, значит, и он теперь свободен. Вот взял бы да и привёз к нам Абадан-джан.
— Привезёт, — успокаивала мужа Амангозель-эдже, — привезёт, не торопись, отец.
— Не я тороплюсь — Азраил торопится.
— Тьфу… тьфу… тьфу!.. — поплевала за ворот Амангозель-эдже. — Говоришь ты, отец, сам не знаешь что!
— Знаю! — сказал Аннагельды-уста со спокойствием человека, смирившегося со своей участью. — Всё знаю, мать…
Он умолк и прислушался.
— Никак идёт кто-то?.. Абадан-джан идёт?
Отцовское сердце не ошиблось — это действительно была Абадан. Она поздоровалась, обняла мать и спросила:
— Как вы тут живёте? Как здоровье твоё, отец? Поправляешься потихоньку?
Аннагельды-уста пошевелился, пытаясь приподняться, чтобы видеть дочь.
— Не болен я, доченька. От чего поправляться? Моя болезнь — болезнь всего народа, и лекарство от псе одно — хлеб. А его у нас пет. Вот и лежу. Не знаю, сколько мне ещё осталось лежать обузой для матери. Может, ей сваха наша, Огульнияз, поможет, когда помру, она добрый человек.
— Не падай духом, отец, аллах милостив, — сказала Абадан. — Самое трудное мы уже пережили. Скоро овощи появятся, а там и до жатвы доживём.
— Не помирай, мой ослик, лето настанет, трава вырастет, — вдоволь наешься, — попытался пошутить Динагельды-уста. — Кто доживёт, доченька, до жатвы, а кто и не доживёт. Я уже не только жать, а колосья подбирать не способен. Видно, недолго мне осталось дожидаться чёрного посланца… Эх, доченька, была бы ты сыном!. Нет у нас хозяйства, чтобы оставить тебе, так хоть род наш сохранила бы. А то приходится уходить без наследника, без следа и молитвы, эх-хе-хе…
Абадан заплакала, утирая глаза концом головного платка. Аннагельды-уста, помолчав, продолжал:
— Когда приходит к человеку его урочный час, что может сделать человек? Но ведь и смерть не бывает беспричинной. Если бы от бога она была, если бы исчезали вместе с ней все беды и лишения, это счастьем было бы. Но когда твой путь укорачивает человек, тогда умираешь с открытыми глазами и сожаление уносишь вместе с собой.
— Что люди! — сказала Амангозель-эдже. — Бессильны они перед судьбой, слабы они. Всё, отец, по воле аллаха, без его воли ни один куст не дрогнет, ни одна росинка не упадёт.
— Да-да, я не сомневаюсь в этом, — кивнул Аннагельды-уста и снова прилёг, — да только божью волю люди по-своему переиначивают. Глух мир, и дети его лишены слуха к добру. Сказано: чем идти к скупым баям, лучше идти к милостивым горам. Немного земли у пас было, а и зерна я с неё на год собирал, и сена для скота. Нужда заставила к Бекмурад-баю пойти, а он что сделал? Землю взял, а заплатил столько, что на два месяца не хватило! Где его совесть, где честь, где вора? Так я аллах наказал сыновьям Адама обходиться с ближним своим?
— Потеряли люди страх перед богом, — согласилась Амангозель-эдже. — Из-за корысти волками стали, друг друга в горло укусить норовят.
Некоторое время царило молчание. Амангозель-эдже бессмысленно шевелила щепочкой холодный пепел в очаге, а Абадан смотрела на иссохшую руку отца, поглаживающую кошму. Вот пальцы снова нащупали сухую крупинку, поднесли ко рту.
— Папочка, что ты жуёшь? — голос Абадан дрогнул. — Не надо, потерпи!.. — У неё перехватило горло, и она больно прикусила губу, чтобы не разрыдаться.
Оставив её слова без внимания, Аннагельды-уста глотнул н сказал ровным голосом, словно разговаривал сам с собой:
— За бесценок взял нашу землицу Бекмурад-бай. Даром отнял. Сухану Скупому предлагал я её. Говорит: «Если это земля по ту сторону арыка с ивами, то мне её и даром не нужно». Почему не нужно? Разве по ту сторону арыка не такая же добрая земля, как по эту сторону? Солончак там? Или змеи живут? Нет, просто они заранее поделили уже между собой все наши земли… Эх, доченька, родиться бы тебе парнем! Наказал бы я тебе отблагодарить Бекмурад-бая саблей на шее — это были бы мои последние слова перед смертью.
Снова наступило молчание. Мать и дочь сидели неподвижными изваяниями, и только тяжёлый вздох вырывался порой то у одной, то у другой — немыми сделала людей тяжкая, беспросветная жизнь, сожгла их сердца, обескровила, иссушила желания.
— Я муки немного принесла вам, — сказала наконец Абадан. — Ты, мама, посиди, а я пойду затируху сделаю.
Не успела она выйти за порог, к ней подбежала девочка лет десяти-одиннадцати.
— Тётя Абадан, вас бабушка Кыныш зовёт! Сказала, чтобы вы сразу пришли — она ждёт.
— Что там? — выглянула из кибитки Амангозель-эдже.
Абадан пожала плечами:
— Кыныш-бай я зачем-то понадобилась.
— Сходи, доченька. Если зовёт, надо сходить.
— Какие у меня могут быть с ней дела?
— Кто знает. Может, работу какую поручить хочет, хлебом заплатит — она богатая.
Абадан ещё раз пожала плечами, но всё же пошла.
Кыныш-бай, растянув безгубый рот в некое подобие улыбки, встретила гостью приветливо.
— На пользу тебе замужество пошло, Абадан-джан, совсем на пользу. Вон как ты похорошела, любые украшения подойдут тебе. Давненько я тебя не видела, кажется, с тех пор, как ты вышла замуж.
— Должно быть, так, — кивнула Абадан.
— Я ведь из дому никуда не выхожу, — продолжала Кыныш-бай. — Ноги уже не держат. Оказывается, самым страшным врагом человека старость является. Пока не пришла, думаешь, что далеко ещё, а оглянешься — она на почётном месте сидит. А тебе в самую пору гулять. Гуляй, милая. Молодость, она как молния — сверкнула раз и погасла. Да и времена тяжёлые наступили. Посмотришь кругом — как будто молодёжи нет: никто не женится, никто замуж не выходит. Прогневился на нас аллах за грехи наши, посылает людям испытания, чтобы укрепить веру, вернуть заблудших на путь истины.
Дряхлая и обрюзгшая, она кивала крючковатым носом, словно склёвывала каждое слово, вытягивала морщинистую, как у стервятника, шею, всматриваясь в лицо молодой женщины. Абадан слушала молча, глядя на пламя жарко горящего в оджаке саксаула.
Кыныш-бай отодвинула от огня закипевшую тунче. Кряхтя и постанывая, повернулась к стоящему за спиной шкафчику. Заварив четыре чайника чаю, два из них поставила поближе к оджаку, один подвинула к Абадан и развернула сачак, на котором лежали сладости, свежий пышный чурек, стояла миска с каурмой.
