Иозеф Томан
ДОН ЖУАН
Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Дорогие мои советские читатели!
Вот вы открываете мой роман — но прежде, чем вы познакомитесь с ним, я хотел бы, чтобы вы узнали хоть немногое о моей жизни и литературной работе.
Я родился в 1899 году в Праге, но детство мое прошло в городке у подножия гор — в Рожмитале около Тремшина: отец мой работал там литейщиком. Владельцем городка был в ту пору пражский архиепископ, а жители в большинстве своем гнули спину в его обширных владениях, включавших и литейный завод, и лесопилки, леса, пруды, и поля.
Такая социальная структура этого городка с малых лет поставила меня на сторону маленького, угнетаемого человека. Во всех моих литературных трудах сюжет носит социальный характер. Моя пьеса 1929 года «Мир без окон» рассказывает о каменщиках, засыпанных рухнувшей стройкой, показывает их веру в справедливый строй, при котором недопустимо будет ради прибыли одного человека ставить на карту человеческие жизни. Следующая пьеса, «Черное солнце», рисует борьбу африканцев против колонизаторов, а пьеса «Жаба в роднике» — первая ласточка на чешской сцене на тему о коллективном хозяйстве. Пьесы «Народный король» и «Виноградник» направлены против фашистских насильников и написаны в 1938 и 1940 годах. Пьеса для радио «Река колдует» — это насмешка над капитализмом и в то же время прославление простой, трудолюбивой жизни, где царят молодость и счастливая любовь.
Из целого ряда моих романов я хотел бы остановиться на четырех, и прежде всего на романе «Медвежий угол», написанном мною вместе с моей женой Мирославой Томановой. В этой книге отображены процессы в жизни переселенцев, явившихся в первые годы после второй мировой войны обживать приграничные чешские леса.
Много лет труда заняли у меня три исторических романа: «Славянское небо», «Дон Жуан» и «После нас хоть потоп». Когда я пишу исторический роман, я понимаю его не просто как живописный образ прошлого, который только расширил бы познания читателя о том времени и показал бы статически выписанные исторические события. Я выбираю такие темы, которые освещают развитие прогресса в давние времена и несут в себе идеи гуманизма, демократии и социальной справедливости — то есть те идеи, за которые испокон веков боролось человечество и которые мы ныне осуществляем. Работая над историческим материалом, я всегда думаю о современности.
«Славянское небо» — легенда, написанная после нашего освобождения, является светлым прославлением демократии.
Мой «Дон Жуан» рассказывает не о легендарном повесе, наказанном статуей командора. Я избрал фигуру реально существовавшего испанского графа Мигеля Маньяры, жившего в XVII веке, которого прозвали «доном Жуаном» за его любовные похождения, кутежи и дуэли.
Меня интересовала духовная жизнь этого человека, на которого оказывал сильное влияние учитель его, монах Грегорио, человек из народа, продолжатель дела церковных реформаторов, таких, как Виклеф, Ян Гус, монахи Савонарола, Лютер и Джордано Бруно, как и падре Грегорио, сожженные на костре за распространение революционных социальных идей. Граф Маньяра, хоть был несметно богат, мог получить все, чего бы он ни пожелал, покорял всех женщин, понравившихся ему, — страстно желал найти высший смысл своего существования. Он восстал против лицемерия и жестокостей святой инквизиции и в конце концов после бурных и мятежных лет отказался от всего своего имущества, построил великолепную больницу Каридад и только здесь, в монастыре, нашел подлинное человеческое счастье и смысл жизни в служении самым бедным и несчастным. Однако и в монашестве остается он мятежником и непримиримым борцом против религиозной мистики и до последнего дыхания самоотверженно трудится во имя человека.
Третий роман на историческую тему — «После нас хоть потоп» — рисует нам древний Рим. Это многоплановое произведение должно показать корни империализма и родственность тогдашнего империализма с сегодняшним. Здесь изображена борьба римского народа, которая не утихла, несмотря на кровавое подавление.
Академия наук Восточного Берлина пригласила меня на Международный конгресс историков с просьбой рассказать, как я пришел к новому, марксистскому взгляду на императоров Тиверия и Калигулу и на философа Сенеку. Я говорил на этом конгрессе, что в изучении источников и во время самой работы над романом больше всего помог мне метод диалектического материализма. Я убежден, что исторический роман, пронизанный духом современности, давая читателю образы прошлого, укрепляет его в борьбе за идеи коммунизма.
Мое горячее отношение к Советскому Союзу и его народу, строящему коммунизм, началось со времен Великой Октябрьской революции, когда мне было восемнадцать лет. За эти годы чувство это сделалось стойким и верным. То, что теперь книга моя на пути к вам, дает мне чувство большой радости.
Ваш Иозеф Томан
Бескрайни просторы неба над миром. Мыслью человеческой не объять их, но рассказывают, что престол господен воздвигнут прямо над Испанией.
С незапамятных времен спорили толедцы с севильцами — кто из них угоднее богу, к кому из них ближе божья десница.
Ученые мужи церкви яростно сражались словами изреченными и писанными за это первенство, и архиепископы обоих городов молили бога рассудить их ниспосланием чуда.
И услышал их бог, и во времена владычества императора Карла V потряс андалузскую землю столь мощно, что в Севилье лопались стены, а дома рушились в прах.
«Бог рассудил нас! — ликовали толедцы. — Он карает вас землетрясением, грешные андалузцы, и явно теперь, что мы, кастильцы, угоднее богу».
«Бог рассудил нас, правда, — отвечали севильцы. — Мы, бесспорно, грешны, но не более вас. Ударом своим он предостерег нас, тем показав, что Мы ему угоднее».
Когда же вскоре после этого наслал господь чуму на Толедо, те и другие обернули речи свои наизнанку, и спор остался неразрешен.
Но мы, андалузцы, одержимые страстной любовью к солнцу, — а вы, о пречистая госпожа наша, знаете, что не язычество в нас говорит! — мы твердим неотступно, что более прочих краев возлюбил господь Андалузию, и знать не хотим эту старую легенду. Не хотим, да и все!
О Андалузия!
Ей отдаем мы голос наших сердец, хотя нам отлично известно, что и дьявол паче других возлюбил этот край испанской земли.
Сад садов, роща рощ, юдоль блаженства.
Словно по небу Млечный Путь, течет по тебе, Андалузия, кормилец Гвадалквивир — серебряная ветвь, вычеканенная из упавших звезд. Под знаком цветка померанца — под знаком любви — паришь, Андалузия, между небом и царством подземным, утопая в солнечном блеске, который зажигает в сердцах неукротимые страсти — любовь к богу или к дьяволу, — паришь, о легкое, как дыханье, видение, ярче крылышек бабочки, волоча бахрому мантильи своей по лужам крови под зарешеченными окнами красавиц.
На склонах бедер твоих кудрявятся рощи маслин и щетинятся виноградники, где гроздья багряны.
Благоуханием шафрана и мирта, душными ароматами Африки пышут заросли камышей у берегов рек, вдоль которых пасутся стада черных быков.
Край крутых контрастов, где любовь и смерть — родные сестры, где круглый год цветут розы, где под тенью надменных, порочных вельмож погибает народ в нищете, от мора и голода.
Андалузия одна могла породить Мигеля из Маньяры.
Шел 1640 год.
Из-под копыт коней маньярских стражников вздымается пыль, розовея на закатном солнце.
С грохотом грома, громко трубя, врываются они в деревни маньярских владений, и выбегают из глинобитных хижин вассалы — лица вытянуты от испуга и тревоги.
— На барщину?
— На войну?
— Чума?..
Барабанная дробь, пронзительный голос трубы. И — глашатай:
— Завтра, в день святой Каталины, и на два последующих дня отменяет работы во всех своих владениях его милость граф дои Томас Маньяра, господин ваших жизней и душ. Так решил он, дабы отпраздновать четырнадцатый год жизни единственного сына своего, дона Мигеля, за благоденствие которого молите пречистую деву!
Барабаны, труба, ликование.
О, небо! Какое счастье! Три дня будут свободны рабы!
Замок Маньяра, где родился Мигель, стоит в андалузской долине, заросшей маслинами и фисташками, в полумиле от берега Гвадалквивира.
Дон Томас граф Маньяра Вичентелло-и-Лека — глава одного из самых богатых андалузских семейств и связан узами родства или дружбы с высшими сановниками Испании.
Владения дона Томаса огромны. Между реками Виаром, Уэльвой и Гвадалквивиром, от Бренеса и Кантильяны, от Алькала до Ронкильи под Сьеррой Арасеной протянулись его нивы, пастбища, виноградники и сады. В Севилье у дона Томаса — родовой дворец неподалеку от Хересских ворот, а дома, в Маньяре, сундуки его полны золотых эскудо и дублонов.
