Леонид Дайнеко
МЕЧ КНЯЗЯ ВЯЧКИ
В ночном мраке тревожно шумела река. Пахло гнилыми водорослями, рыбой, жженым древесным углем, который раз в год выбрасывали в Двину из кузницы, стоявшей на самом берегу.
Бесшумно, как привидение, вынырнул из воды человек. Держась левой рукой за бревно (это был изъеденный водой и временем ствол когда-то могучей липы), он плыл, широко и сильно подгребая правой. К спине его были привязаны щит и короткое копье-сулица.
Человек опасался луны, которая вот-вот должна была выкатиться из-за туч на темно-синюю прогалину ночного неба. Человек хотел быть невидимым для всех, кроме бога.
И все же луна засияла над землей, как серебряная гривна. Молочно-золотистый свет разлился по темной реке. Резко выступили из тьмы гребешки волн, и сразу стали ощутимыми могучая сила реки и бесконечность ночи. Вода неудержимо неслась вдаль. Она и человека с его бревном могла бы подхватить и, как щепку, затянуть прямо в Варяжское море, но человеку во что бы то ни стало надо было прибиться к берегу. Он крепче впился пальцами в осклизлое, тряское на волнах бревно, напряг все силы.
Лунный свет коснулся металлического наконечника сулицы, и он засветился, как уголек. Человек не мог этого видеть, но догадался, мягко перевернулся в воде и поплыл на спине. Теплая вода ласково щекотала щеки, и ему вспомнились руки матери. Давным-давно ему, совсем еще маленькому, мать гладила щеки своими мягкими пальцами…
Человеку стало тоскливо и одиноко. Молчаливое небо опрокинулось над ним. Таинственная сила зажигала в небе звезды. «Видно, это моя последняя ночь, и я не доживу до утра», – подумал человек.
Бревно с легким сухим шорохом воткнулось в прибрежный песок, и человек нетерпеливо и радостно сдернул руку с осклизлой размякшей коры – ему все время почему-то казалось, что он держит в руке противную скользкую жабу. Он даже нащупал дно и, растопырив пальцы, начал яростно тереть рукою о песок, будто смывал с ладони бог знает какую грязь. Потом неподвижно, как огромная обессиленная рыба, лежал на самой границе воды и берега, умерял дыхание, давал отдых телу, поджидая своего спутника. Тот выплыл из тьмы, тоже держась за бревно.
Некоторое время они молча лежали рядом, и только шумела черная, как деготь, речная вода. А может, это шумела в ушах кровь от пережитого напряжения?
Прямо перед ними, в нескольких саженях от берега Двины, на высоком холме щетинились дубовыми кольями укрепления грозного замка. Наступило время второй стражи. Дружинники на заборолах светили факелами-походнями, сонно, вяло перекликались между собой:
«Полоцк!.. Менск!.. Друтеск!.. Рша!..»
Тот, что приплыл позже, поправил на поясе меч, сощурил глаза и произнес тихо, медленно, словно про себя:
– Вот он, Кукейнос, гнездо мерзкого Вячки. Мы раздавим этот проклятый город, как куриное яйцо. Мы уничтожим князя и княжеских слуг. Птицы болотные и гады ползучие совьют гнезда в их черепах. И ты поможешь святому божьему войску, Братило.
В словах его была такая жгучая ненависть, что Братило невольно вздрогнул. Каждое слово казалось каплей яда. Упади такое слово на прибрежный песок, и песок (Братило не сомневался) зашипит, расплавится.
Все то время, пока они, ожидая наступления темноты, отлеживались в зарослях на противоположном берегу Двины, Братило боялся глянуть в лицо своему спутнику. Какая-то неведомая сила отводила его взгляд в сторону. Братило уже давно, еще с детства, знал за собой такое – хоть убей, не мог смотреть человеку прямо в глаза. Казалось, в глубине, на дне тех глаз, таился смертный приговор ему, Братиле.
Теперь же, воспользовавшись темнотой, осмелевший в предчувствии опасности (она всегда горячила его, растапливала льдинки в крови), Братило краем глаза взглянул на товарища по риску и, возможно, по смерти. Тевтон из Риги (Братило не знал его имени) был высокий, тонкий в талии, но широкоплечий. Солнцеворотов двадцать, а может, немного меньше жил он на земле. Буйно вились его длинные льняные волосы, перехваченные на лбу и затылке тонким кожаным ремешком. Капли речной воды сияли густыми звездочками на оголенных смуглых руках и ногах. В руке тевтон держал стальной нож с желтой костяной ручкой. В отличие от Братилы он не взял с собой щит и копье, но тяжелый широкий меч, из тех, что куют на Готском берегу, висел у тевтона вдоль левого бедра.
Тонко звенела речная вода. Река была сплетена, соткана из множества тоненьких струек, и каждая, даже самая крошечная, старалась подать свой голос. Густо, как всегда в серпене, падали в небе звезды. «Души грешников летят в ад», – холодея спиной, думал Братило. Неумолимо бежало время, вскоре на стены Кукейноса должна была выйти третья стража, а в нее (Братило знал это хорошо, сам ведь был когда-то кукейносским муралем) отбирались самые стойкие и бдительные, самые отважные вои с боевыми собаками-волкодавами.
Тевтон, затаив дыхание, словно окаменел рядом. Во тьме он казался Братиле деревянным идолом-болваном, что стоят, прячась от попов и князей, на одичавших лесных капищах Полоцкой земли.
– Пора, – наконец выдохнул тевтон, переложил нож из правой руки в левую и широко перекрестился.
– С нами бог и святая дева Мария.
Потом приблизил лицо к Братиле, почти коснувшись его щеки, прошептал:
– Ты помнишь клятву, которую мы дали епископу Альберту?
Тевтон был белолицый, с глазами острыми, маленькими, как недозрелые лесные орешки.
– Помню, – сказал Братило.
– Повтори нашу клятву.
– Именем апостольской римской церкви, именем ее младшей дочери – церкви рижской клянемся пойти
в Кукейнос, взять душу лиходея Вячки, где бы он от нас ни скрывался, и вручить эту слепую и дикую душу в наисправедливейшие руки бога.
– Хорошо, – одними губами улыбнулся тевтон. – Вячка должен погибнуть. Такова воля всевышнего. Аминь.
Братило согласно кивнул головой, молча вглядываясь во тьму прямо перед собою. У него было очень острое зрение, как у рыси, что водится в лесах у стольного Полоцка, и впереди, за несколько саженей, там, где начинался оборонительный ров, он заметил кустики какой-то странной травы. Длинная, прямая, с колючими упругими метелками на самом верху, она напоминала стрелы из лука, впившиеся в землю. «Плохой знак», – подумал Братило.
А тевтон страстно, как молитву, шептал рядом:
– Нас нельзя остановить, как нельзя остановить морской прибой и восход солнца. Мы несем свет веры, нетленный крест господний.
«Боится», – подумал Братило. Он, Братило, не боялся. Страх остался позади, за спиной, в Риге, куда он прошлым летом прибежал из Кукейноса, спасаясь от дружинников князя Вячки. В Кукейносе он строил церковь из серого твердого камня-плитняка, который добывали в окрестностях города, – вместе со своим отцом и дедом. Но работать не хотелось. Тяжелый камень отрывал руки, а молодое здоровое тело жаждало любовных ласк. Он убежал со скоморохами, водил медведя, играл на гудке, миловался с бесстыдными молодицами, пил мед, а потом вместе с дружками убил богатого латгала из-за десятка гривен.
Головник, проклятый своей семьей и городом, стоял он перед стенами Кукейноса и слушал, как перекликаются вои, как звенят их мечи. Давно не слышал он звуков родной речи. Это была единственная радость, оставшаяся у него, – стоять возле городского вала, во тьме, и слушать знакомые с детства слова.
– Полоцк! Менск! Друтеск! – доносилось сверху. А ему казалось – это плачет его мать, распустила седые от горя волосы, посыпала их песком-дресвяником и зовет, кличет: «Братило! Братило!»
Тевтон легонько толкнул его в бок, подал что-то круглое, небольшое.
Пей, – сказал властно.
Это была бронзовая баклажка, выкованная в форме гусиного яйца. Братило нерешительно взял баклажку.
– Пей, – повторил тевтон. – Мы выпьем этот святой эликсир и станем прозрачными, как ночной туман. Нас не заметит стража на городском валу. Пей.
Братило недоверчиво держал в руках баклажку, украшенную выкованными цветами, звездами, птицами. Она была теплая.
– Мы превратимся в туман. Проплывем над валом. Этот эликсир дал мне аббат цистерцианского монастыря в Риге Теодорих, брат епископа Альберта, – страстью горели во тьме глаза тевтона.
Братило осторожно поднес баклажку к губам. Подумалось со страхом: а не отраву ли дает тевтон? Они, божьи бояре из Риги, все могут сделать с человеком, осмелившимся пойти против их воли. Тевтонский бог сильнее царьградского, русского бога. Рига, совсем недавно выросшая в устье Двины, сильнее стольного Полоцка, который стоит с седой древности, с времен святого Рогволода, а рижский епископ Альберт намного хитрее и могущественнее великого князя полоцкого Владимира. Где уж Вячке, этому молодому князю-жеребчику, что заперся в Кукейносе с полоцкой дружиной и латгальскими старейшинами, поднимать десницу на тевтонов? Поймают его, как зайца в тенета, и зарежут.
