Ольга Гурьян. Мальчик из Холмогор
Мишенька Головин проснулся в своей боковушке. Сквозь красноватую тусклую слюду оконца северное солнце показалось ему жарким. А когда он поднял невысокое окошко, то увидел, что и впрямь припекает уже по-летнему.
Мишенька живо сбежал вниз по лестнице в сени и умылся холодной водой из берестяного ковшика. В сенях пахло навозом от скотины, жившей тут же, за бревенчатой стеной, под одной крышей с людьми.
Мальчик утёрся полотенцем и стал расчёсывать волосы резным гребешком.
Он очень любил этот гребешок и каждый раз, прежде чем начать причёсывать волосы, долго разглядывал его. Зимой отец смастерил этот гребень из кости моржа — морского зверя — и вырезал на нём картинку. Картинка называлась: «Корень ученья горек, а плоды его сладки». Эта надпись была вырезана по краю гребня, пониже было изображено, как учитель сечёт тонким прутом — лозой— ленивого ученика, а прилежный ученик сидит на лавочке и читает большую книгу.
Мишенька каждый раз смеялся, когда смотрел на эту картинку, потому что ленивому ученику было больно и он корчил смешную рожу, а сам Миша уже умел читать большую книгу — псалтырь.
Причесавшись и повесив гребень на поясок, Миша пошёл поздороваться с матушкой. Она дала ему пирог с рыбой и велела идти гулять на улицу.
Мишенька повертел пирог, раздумывая, с какого конца его надкусить, но тут откуда-то сверху прямо на колени ему прыгнул большой пушистый архангельский кот Васька. Он потёрся головой о плечо мальчика и замурлыкал — вот, мол, какие мы с тобой друзья, неужели ты такой большой пирог сам съешь и мне не дашь? Мишенька скорей надкусил пирог и поднял его повыше. Но кот протянул длинную лапу, вытащил кусок рыбы и убежал. А Миша доел остальное и ушёл на улицу.
На улице ребятишки бегали взапуски, и Миша тоже стал бегать, а когда пробегал мимо колокольни, то увидел, что дверь приоткрыта, и решил за ней спрятаться. Живо юркнул он внутрь и, натужившись, захлопнул дверь.
Сразу стало темно и тихо. Он постоял, ожидая, что сейчас прибегут ребятишки искать его. Но никто не шёл. Видно, не успели его хватиться.
Глаза понемногу привыкли к темноте, и Миша уже мог различить высокие ступени круто уходящей вверх лестницы. Наверху едва светлеющими полосками намечался четырёхугольный люк.
Миша поднялся по лестнице, руками и плечом приподнял люк и очутился на втором ярусе колокольни. Отсюда кверху вели ступени ещё уже и круче первых. И наконец, вскарабкавшись по третьей лестнице, Миша выбрался к колоколам.
После темноты свет показался так ярок, что он на мгновение прищурился, а потом открыл глаза и стал смотреть. Он очень любил смотреть сверху на реку Двину.
Под городом Холмогорами Двина делилась на множество рукавов, и каждый из них имел своё название. У села Матигор, где жил Миша, Двина называлась Матигоркой, дальше Матигорка встречалась с Куропалкой, потом переходила в Куростровку. Среди воды зеленели острова. Прямо перед Мишей расстилался низкий Нальё-остров. Сюда ездили на сенокос. А за Нальё-островом Миша смутно различил Куростров.
Оттуда были родом и мать его, Марья Васильевна, и её брат, Михайло Васильевич Ломоносов. Но ломоносовский дом отсюда нельзя было увидеть.
Город Холмогоры лежал налево, на запад, совсем близко, видный как на ладони. Туда было всего две версты, и Миша ясно разглядел высокий белокаменный собор, архиерейский дом с надвратной башенкой и старую звонницу.
Двина у города была широкая, у пристани стояли корабли. Вверх и вниз по реке скользили паруса, прямые и косые.
Тут Миша увидел большую лодку, которая плыла к Матигорам. Она причалила у высокого берега, и из неё вышли пять мужиков. Они спустили паруса, вынесли вёсла, вытащили лодку на берег и пошли прямо к Мишиному дому. Это было очень странно. Что было делать пяти здоровым мужикам в будний день в чужом доме? Ведь не в гости же они приехали! И Миша, сгорая от любопытства, кубарем скатился вниз, перебежал улицу и влетел в сени.
Сверху, из горницы, раздавались голоса. Говорили медлительно, с расстановкой. Матушка приговаривала что-то ласково, нараспев. Вот послышался её смех. Значит, всё-таки гости.
Миша тихонько поднялся, отворил дверь горницы, у порога поклонился и незаметно забрался на печь. Отец был строгий и не любил, чтобы малые ребята без дела толкались среди взрослых людей. С печи всё было хорошо видно, и Миша сразу признал мужиков. Поздней осенью, когда они по первому санному пути уезжали в Петербург, Миша ходил смотреть на их обоз. А теперь, видно, они вернулись и пришли навестить Головиных.
На столе была расставлена удивительная посуда из голубого стекла. Марья Васильевна поднимала её на свет, тихонько щёлкала пальцем, и посуда звенела тоненьким звоном. А гости объясняли, что посуда с собственной Михаила Васильевича фабрики, что он сам придумал, как окрашивать стекло, и на фабрике делают не только посуду, но и другие стеклянные вещи и бисер.
— Вот из этого бисера кошелёк связан. Это вам от дочки, от Матрёны Евсеевны, подарок.
Матрёна была Мишина старшая сестра. Она уже год жила в Петербурге. Марья Васильевна живо поставила на стол стаканы, взяла кошелёк и, прижимая его к груди, даже не стала разглядывать, а впилась глазами в лица гостей:
— Как она там без отца, без матери?
— Хорошо живёт в дядином доме, всем довольна. Михайло Васильевич её наравне с родной дочерью держит. Одел её в городское платье. Не признать тебе родную дочь, если бы увидела. Совсем барышня-щеголиха. Ходит на высоких каблучках, волосы кверху зачёсаны, пучком на макушке.
Миша на печи сердито фыркал. Он не мог себе представить Матрёшу барышней. Ловкую и весёлую Матрёшу, с косой ниже пояса, Матрёшу, которая бегала быстрей Миши, плавала дольше, ныряла глубже. А барышень он раза два видел в Холмогорах и тогда же решил, что они чучела. Одеты не по-людски, в широкие юбки на обручах, затянуты-перетянуты. Такую щёлкнешь — она со своих высоких каблучков сразу повалится и носом клюнет.
А между тем отец взглянул на матушку, и она, покраснев, положила кошелёк, отставила новую посуду на полку и начала накрывать на стол, хлопотать, угощать гостей. Гости отнекивались — они-де зашли только посылку передать. Но Марья Васильевна кланялась, и они, расстегнув кафтаны так, что стали видны новые нарядные рубахи, степенно сели у стола. А Миша с печи слушал медлительную беседу.
Гости рассказывали:
— Сам Михайло Васильевич хоть и профессор академии, и в больших чинах, и у самой царицы во дворце принят, перед земляками своими не важничает. Встретил он нас на просторном крыльце, как был по-домашнему, в белой рубахе нараспашку, в халате. Распорядился накрыть дубовый стол. Матрёна Евсеевна сама на погреб за пивом бегала, а Михайло Васильевич до ночи нас угощал...
— Кушайте, дорогие гости, — перебила Марья Васильевна, — не побрезгайте нашей деревенской едой.
— Что ты, Марья Васильевна! — отвечали гости. — Мы и так сыты. А вкусней твоих пирогов и в Петербурге не пекут... Поднесли мы наши гостинцы Михаилу Васильевичу — треску да морошку...
— Кушайте, дорогие гости. Треска жирная да свежая!
— Благодарствуй, Марья Васильевна, сыты мы... А такой трески, как твоя, и в Архангельске не сыскать... И ещё привезли мы Михаилу Васильевичу в закупоренных склянках морскую воду, как он нам прошлый год наказывал...
— Что ж вода, — заговорил Евсей Фёдорович. — Вино крепче. Выкушайте, дорогие гости.
— Благодарствуй, Евсей Фёдорович. За твоё здоровье, Марья Васильевна! А Михайло Васильевич морскую воду-то не для питья просил привезти, она ему для его работы нужна, а для чего, это нам не известно. Михайло Васильевич наши подарки принял и много расспрашивал про родные края и про морские плавания. Велел нам опять к нему быть на другой день и в своей карете возил нас в Адмиралтейство. А там всё адмиралы и генералы, и он нам приказал при них говорить, и опять нас расспрашивали про морскую воду, и когда-де она замерзает, и много ли льдов в Белом море, и про другие дела. А потом опять нас к себе повёз в своей карете и опять до ночи угощал и всё про тебя расспрашивал, Марья Васильевна, и про Мишеньку про твоего: как-то мой племянник и крестник растёт, велик ли вырос, понятлив ли?
До поздней ночи угощали отец с матерью дорогих гостей. Мише давно было пора спать, но ему не хотелось уходить в свою боковушку. Он долго таращил глаза, но глаза сами закрывались. Он заснул, потом проснулся — гости всё ещё сидели. А когда он опять проснулся, гостей уже не было, и мать с отцом негромко о чём-то беседовали. Матушка плакала. Миша вскочил, бросился к ней, но отец прикрикнул:
— Ты чего не спишь?
И Миша ушёл к себе и лёг. А на другое утро в доме стало твориться что-то необычное.
