Даниэль Клугер - Волчонок

Снова посмотрел на женщину, стоявшую перед ним. Снова перевел взгляд на ту, что оставалась позади него.

О боги, их было две!

— Кто ты? — хрипло спросил он и не узнал собственного голоса. И та, что была без диадемы, ответила:

— Лаодика.

— А ты? — И та, что была в диадеме, ответила ему:

— Лаодика.

И кто-то (откуда он только взялся здесь, на лестнице, их было только двое, откуда он взялся, проклятье?!) сказал, указывая на женщину в диадеме:

— Твоя мать, Лаодика.

И, указывая на ту, что была без диадемы:

— Твоя сестра, Лаодика.

Сказал: «сестра», а он услышал: «жена».

Митридат глубоко вздохнул, на мгновение — только на мгновение — закрыл глаза. Повернувшись, он спустился на несколько ступенек и оказался перед матерью. Она стояла неподвижно, глядя ему в глаза. Он медленно поднял руки, медленно протянул их к диадеме.

Диадема, ослепительно сверкая, плыла над дворцовой лестницей. И плавно опустилась на голову Лаодики-сестры.

— Пойдем, — сказал Митридат, положив руку ей на плечо. — Проводи меня. Я устал. Я хочу отдохнуть.

Он сказал это отрывистым голосом, отвернувшись от нее. Они скрылись во дворце, и только Диофант, до этого остававшийся внизу, подошел к Лаодике-матери.

— Вот и ты, — сказала она, ничуть не удивившись.

— Да.

— Хорошо, что это, наконец, произошло. Я бы не выдержала больше. Бесконечное ожидание, бесконечная пустота, бесконечный страх. Теперь все это закончится, правда?

Диофант промолчал.

Она сказала:

— Как странно. Словно ничего и не было. Ведь ничего не изменилось, правда? Снова во дворце Митридат и Лаодика. И с ними — Диофант. Правда, уже не сотник, но не все ли равно?

…Он идет по траве, густой и сочной, очень высокой, доходящей до пояса. Ногам холодно, он идет все быстрее, где же они? Они должны быть там, на холме, ведь он их видел, только что, сейчас, не могли же они уйти, ведь они тоже видели его, видели, не могли не увидеть, видели, отец еще улыбнулся, а мать помахала ему рукой, куда же они делись, отец, такой сильный, никогда никого не боящийся, самый храбрый человек, а мать — красивая, добрая, самая добрая на свете, где же они, они же видели его, они же знают, что ему страшно, что ему страшно одному, что он боится, они же знают, что он всегда боялся остаться один, куда же они ушли, куда?

Только что они были вон там, вон, на холме, на этом холме, освещенные солнцем. Только что — вот здесь, на вершине холма, куда же они ушли, куда?

Он уже не идет, он бежит, он машет рукой, отец, мать, где они, куда ушли? Он больше не может бежать, он задыхается, он останавливается, он кричит:

— Ма-ма-а!.. Отец!..

Куда же они ушли, почему не дождались его?

— Ма-ама! Отец!

Куда же они ушли? Почему оставили его одного?..

— Ма-ама-ма!.. Оте-ец!..

И солнце, почему вдруг скрылось солнце?..

Чья это рука так крепко ухватила его за плечо, чьи это пальцы так жестоко впились, чье это лицо, чей это голос:

— ПРОCНИСЬ, ЦАРЬ!

Так называли себя сторонники Аристоника, вождя антиримского восстания в Пергаме (Гелиополис — Город Солнца). — Здесь и далее прим. авт.

Пеплум — греческое женское платье.