Ненависть отличается своего рода ясновидением, В то время как близкие считали Наполеона только расхворавшимся, Хадсон Лоу не ошибался, предугадывая, что все кончено и что эта болезнь – предсмертная агония.
Утром 2 апреля 1821 года император почувствовал первый приступ обострения и понял, что агония уже началась. Он встал рано утром и отправился прогуляться в сад. Но вскоре Монтолон застал его сидящим на траве, причем Наполеон держался за грудь и сказал:
– Я чувствую страшную тошноту и спазмы. Это вестник близящейся смерти, известие о которой трубным звуком отдастся в ушах всего человечества! – И он попытался улыбнуться.
В тот же день поднялась сильная рвота.
Окружающие понимали всю опасность, грозившую великому человеку, и 17 марта Монтолон написал принцессе Боргезе:
«Он, видимо, тает с каждым днем; у него ужасная слабость, он не может без посторонней помощи даже пройтись по комнате. К болезни печени прибавилась какая-то другая, одинаково гибельная на этом острове. Его внутренности сильно поражены, желудок выбрасывает вон все, что получает. Император не может есть ни мяса, ни хлеба, ни овощей. Его питание поддерживается только бульоном и желе. Император рассчитывает на Вас, Ваше Высочество, что Вы оповестите влиятельных англичан о действительном состоянии его здоровья. Он умирает без врачебной помощи на этой ужасной скале. Его агония ужасна».
Это письмо должно было пройти через руки Хадсона Лоу. Но губернатор отказался отправить его под тем предлогом, что там говорилось о каком-то императоре, тогда как он, отлично осведомленный о происходящем на острове Святой Елены, не знает о присутствии такового на острове, а потому не может переслать в Европу документ, способный обмануть общественное мнение и заставить его поверить, будто на острове держат в плену какого-то императора! Эта плоская ирония доставила много удовольствия самому Хадсону Лоу.
Так как он постарался устроиться так, чтобы его ответ с этой мотивировкой стал известен императору, то он не мог отказать себе в удовольствии побродить около Лонгвуда, надеясь увидать в окно Наполеона и полюбоваться его возмущением. Мало того: Лоу сделал вид, будто считает болезнь императора простой комедией, затеянной с целью усыпить бдительность британских властей и бежать. Поэтому он настаивал, чтобы Наполеона не теряли ни на минуту из вида.
Монтолон, желавший прежде всего не отягощать последних минут императора, подавил свое бешенство и предложил следующий способ контроля: он приоткрывал окно в тот момент, когда Наполеона переносили с кровати на кровать.
Тогда в окно показывалась бледная рожа Хадсона Лоу, и он, этот палач, впивался взглядом в императора, на челе которого уже явственно виднелась печать смерти. Губы англичанина складывались в отвратительную усмешку, и он уходил, высчитывая про себя, сколько часов еще может пройти до окончательной развязки страданий несчастного узника.
Дни Наполеона были сочтены. К физическим страданиям прибавились нравственные – на нем очень тяжело отозвался отъезд в Европу графини де Монтолон.
Хотя графиня и не забрала императора в свои руки, но сумела стать ему приятной, и ее присутствие смягчало для него горечь ссылки. Однако сама она, будучи страшной кокеткой и капризной по натуре, вскоре почувствовала, что связь с императором надоела ей, и кончила тем, что стала находить слишком тесным тот круг, в котором она могла разыгрывать императрицу. Она нисколько не раскаивалась, что посоветовала Наполеону отказаться от его проектов бегства, так как ей было бы совершенно не на руку, чтобы он с оружием в руках решился на реставрацию империи. Но она надеялась, что Европа вскоре смягчится, что пленнику острова разрешат переменить этот утес на более удобное жительство где-нибудь в Англии или Италии или же что ему вновь отдадут королевство на острове Эльба. И она в мечтах видела себя разделяющей власть с ничтожным королем Эльбы, носящим великое, громкое имя «Наполеон», а потому она мирилась со скукой на острове Святой Елены, надеялась на быстрое освобождение.
К несчастью для честолюбивой графини, дела повернулись так, что ей пришлось окончательно расстаться со своими надеждами.
Вследствие жалоб, посланных в Европу товарищами по плену императора, и заметок, напечатанных генералом Гурго в нескольких европейских журналах, будто императоры России и Франции склоняются к смягчению участи Наполеона, безжалостное правительство Англии в лице лорда Кастелрея и министра колоний Басерта созвало в Ахене конференцию для протеста против подобных слухов. Результатом ее был меморандум, в котором высказывался твердый взгляд всех правительств по-прежнему считать Наполеона только нарушителем общественного мира, бунтовщиком, «индивидом, в котором сосредоточилась вся французская революция». До Ватерлоо Бонапарт был только мятежником, внушавшим опасения державам, а после поражения – стал бродягой, атаманом шайки разбойников; его бегство с острова Эльба доказало, что, пока он жив, мир в Европе ничем не гарантирован, а потому не только не могло быть речи о каком-нибудь ослаблении надзора за ним и уничтожении его изоляции, но союзные монархи, наоборот, твердо решили довести строгость содержания Бонапарта до последних пределов, дабы уничтожить всякую возможность нового его бегства.
К меморандуму было приложено следующее изложение взглядов русского правительства, протестовавшего против приписывания императору Александру намерения облегчить участь Наполеона:
«Сообразно со всем этим Российское правительство считает основными положениями своего взгляда, от которых никоим образом отступлено быть не может, нижеследующее:
что Наполеон, поставив себя своим поведением вне покровительства законов, этим самым обрек себя сам постигшей его участи, и отныне всякие меры предосторожности, принимаемые против него, всецело зависят от взгляда и усмотрения союзных государей;
что меры предосторожности, принятые на основании инструкции лорда Басерта Хадсоном Лоу против Наполеона, одобряются всеми союзными монархами, пленником которых считается оный Наполеон Бонапарт;
что всякая корреспонденция или попытки непосредственного сообщения с Наполеоном Бонапартом со стороны членов его семейства или других лиц, предпринимаемые помимо контроля английского правительства, будут рассматриваемы в качестве покушений против общественной безопасности».
Этот меморандум и протокол ратифицировали меры изоляции, принятые Англией, и притеснения Хадсона Лоу. Отныне нравственную ответственность за издевательства над плененным орлом несла уже не одна Англия, а все монархи, подписавшие протокол Ахенского конгресса.
Лорд Басерт, препровождая эти бумаги Хадсону Лоу, написал последнему нижеследующее:
«Предлагаю Вам довести до сведения генерала Бонапарта содержание этих документов, дабы он был осведомлен, как смотрят союзные монархи на его пребывание на острове Святой Елены, и чтобы он знал, насколько оные монархи согласны с необходимостью всех тех суровых мер, которые к нему применены».
Когда результат Ахенского конгресса стал известен на острове Святой Елены, то маленькой колонией овладело полное отчаяние. Теперь ссылка превращалась в вечное заключение, остров стал безысходной тюрьмой, могилой.
Графиня де Монтолон, разочаровавшись в своих надеждах и понимая, что ее честолюбию не суждено получить удовлетворение, на которое она рассчитывала, быстро охладела к Наполеону и объявила ему о своем намерении вернуться в Европу для того, чтобы, как она говорила, заняться воспитанием детей.
Неизвестно, понял ли Наполеон, что эта женщина Уже не любила его больше, или – вернее – она никогда не любила его, а только надеялась на хотя бы частичный возврат его былого могущества, но он не стал Удерживать ее.
Распущенная, легкомысленная, беззаботная и честолюбивая, графиня де Монтолон подумала, что в Европе ее положение спутницы Наполеона по ссылке привлечет к ней большое внимание и ей удастся с большим успехом использовать остатки своей красоты и молодости, чем в унылой изолированности мрачной скалы. Она уехала, оставив мужа очень удивленным, а Наполеона очень огорченным ее отъездом.
– Эта женщина сеяла розы на моей могиле, – меланхолично твердил теперь император, – со времени же ее отъезда там остались только шипы!
В его здоровье наступил резкий поворот к худшему. Он погрузился в мрачные воспоминания о прошлом, раскаивался в сделанных им политических ошибках.
– В особенности печально повлиял на мою судьбу мой второй брак, – сказал он Бертрану. – Я был глупцом, веря в святость семейных уз. Я думал, что император Франц добрый человек, но это просто недоумок, превратившийся, сам не сознавая этого, в простую игрушку Меттерниха. Я сделал бы гораздо лучше, если бы после Ваграма разделил его корону между эрцгерцогом Карлом и великим герцогом Вартбургским. Главное же – мне следовало вернуть Венгрии ее независимость; ведь это повлекло бы за собой важные последствия. Вот ошибки, и вот их результат.
