Но они вдвоем понимали и этот еле слышный напев, и недоговоренные слова, и слезы капали у обоих.
Долго, долго еще звучала песня, иногда прерываемая криками извне, пока наконец и князь, и шут не заснули, один на подушке, другой у его ног, на земле.
И так проспали девичник, а проснувшись утром, увидели, что в замке после ночного пиршества все еще объято сном.
Был жаркий июльский день. Небо ясное, летнее, слегка затянутое мглою. Солнце, уже склоняясь к закату, двигалось кроваво-красным потускневшим шаром, собираясь утонуть в туманной постели.
Поглядывая на него, люди испугались: по их мнению, это красное солнце предвещало Божий гнев.
Солнце сердилось на землю.
Старушки, поддерживая подбородки иссохшими руками, качали седыми головами, знали они, что такое солнце предвещает убийство, кровь, пожар, войну.
Но почему же оно показалось именно седьмого июля, когда в Познани все ожидали молодую княгиню, которую князь Пшемко вез из Щецина? Даже духовенство видело в этом предзнаменовании Божий палец, и многие стояли угрюмо, шепча молитвы.
Старая Крывиха вместе с бабой Войтковой стояла у своего домишка и хотя из боязни, что их подслушают, молчала, но обе бабы поглядывали то на солнце, то друг на друга, а головы их знаменательно покачивались.
Несмотря на вечернее время жара не уменьшалась, напротив, как будто труднее стало дышать; к тому же весь город высыпал на улицы, узкие и кривые, на валы, рынки; люди стояли над рекой и на дороге в Щецин; каждому хотелось увидеть молодую госпожу.
На верхушке церковной башни в замке стоял стражник еще с полудня: он должен был сигнализировать флагом, лишь только увидит свадебный поезд. Тотчас должны были трезвонить колокола.
На валу сидел князь Болеслав Калишский, ожидая, когда можно будет выехать с дружиной навстречу. Князю было жарко, он поминутно вытирал пот, но радовался, что устроил этот брак.
У костела стояло духовенство в церковных одеяниях со стариком епископом Николаем во главе, клерики, каноники и монахи из соседних с Познанью монастырей. Рядом держали наготове хоругви, балдахины для епископа, кадила, которые мальчики постоянно раздували, чтобы не потухли, сосуд с освященной водой и вообще все, что нужно было для торжественного приема.
Рядом с князем стояло несколько каштелянов и множество землевладельцев в ярких праздничных платьях. Издали казалось, будто там поля, покрытые маком и прочими детьми лета.
Ржали лошади, брыкаясь, размахивали, прогоняя зной своими шапками конюхи, а все посматривали поминутно на башню, ожидая сигнала.
А солнце, все краснее и тусклее, страшным и кровавым взглядом окидывало стоящие толпы народа.
В домах и дворах не было ни души, все выбрались на улицу. Молодежь, не имея возможности пробраться в первые ряды и не видя ничего из-за широких спин старших, уселась на заборах, на крышах, держалась за печные трубы или же расположилась на лестницах, специально приставленных к домам.
Под замком, в домике Крывихи, стоявшей с Войтковой на улице, причем обе нарядились в громадные платки, шелковые кафтаны, а на шею надели целые пучки корольков, — в раскрытое окошко, словно из рамы, глядело чудное личико со светлыми волосами и черными глазами, огненными, сердитыми, угрожающими, личико нахмуренное, раскрасневшееся, тяжело дышащей девушки.
Белые ручки держались за рамы, а сама она перевесилась вниз с волнением и любопытством. Она ничего не видела, но на нее смотрели все, а некоторые, перешептываясь, указывали на нее пальцами.
Среди расфранченной толпы, веселой и радостно настроенной, черноокая красавица стояла совершенно не разодетая; волосы ее вились в беспорядке, да и одета была в одну лишь белую рубашку. Но зачем ей платья, она имела молодость, которая лучше всего одевает, и красоту, при которой даже и гнев был ей к лицу.
Молодежь, посматривая на нее, причмокивала и любовалась.
Хотя толпа глухо шумела и шум проносился в воздухе, но было почти тихо, по крайней мере так казалось, взглянув на эти стоящие тысячи. Все ждали, удерживая дыхание, напрягая слух и глаза, с любопытством посматривая туда, где стоял стражник со свернутым красным флагом.
Красное солнце словно стало покрываться мглою. Внизу над землей поднялись лиловые туманы, а вдали над лесом показалась синева.
Вдруг на башне развернулся пурпуровый флаг и ударил колокол, как жалобный крик. Громадная толпа вздрогнула, раскачалась, как волна гигантских размеров, и зашумела. Глаза всех устремились на дорогу.
Из замка долетал лошадиный топот, окрики, вслед за первым Ударом колокола потекли, перебивая друг друга, остальные… зазвучали большие и малые колокола, и их звон вылился в один торжественный аккорд.
Шум толпы перешел в говор, а говор в громкие, крикливые Разговоры, среди которых выделялся только смех.
Из замка тронулось шествие. Его начинало духовенство с развевающимися над головой стягами, а синий дым кадильниц облачком вздымался вверх.
— Едут, едут! — слышались крики; женщины хлопали в ладоши, дети кричали.
Толпа стояла до того густо, что не могла двигаться, а только качалась на месте.
— Едут! Едут!
На дороге вдали виднелось лишь облако пыли, поднимавшееся кверху. Более чуткие утверждали, что слышны трубы, которым отвечают с башни колокола.
Свадебный поезд утопал в роскоши. Впереди шли трубачи, в красных накидках с вышитыми на груди орлами, и барабанщики. За ними ехал воевода Познанский, начальник отряда, в золоте и пурпуре, в золотом шлеме.
Сам князь Пшемко в золотых доспехах с орлом на груди, в блестящем шлеме, красивый, молодой, но серьезный и печальный, ехал сзади на белом коне, покрытом длинным ковром, с перьями на лбу, в побрякушках. Рядом с ним на такой же лошади ехала красавица Люкерда в княжеской шапке и пурпурном шелковом плаще. Но она была так бледна, так обессилена, что если бы не Заремба, ведущий ее лошадь под уздцы, и два дворянина по бокам, поддерживавшие ее вытянутыми руками, то вряд ли бы высидела на лошади. Княжна ехала, словно не на пир, а как осужденная на муки, не смея поднять глаза, держась ручонками за седло, склоняясь как цветок на столбе, колыхаемый ветром.
Все кругом звучало радостью, а в ней чувствовались тревога и страх.
Несколько раз она незаметно перекрестилась, затем бросила украдкой взгляд на город и замок и снова прикрыла глаза ресницами. Заремба, ведя лошадь, посматривал на нее и жалел.
Чем ближе был замок, тем страх Люкерды делался очевиднее.
В тот момент, когда поезд проезжал мимо домика Крывихи, блуждающий взгляд княгини остановился на окошке с выглядывавшей из него черноокой девушкой. Люкерда увидала два сжатых кулака, угрожающих, очевидно, ей, и сквозь сжатые белые зубы, казалось ей, прорывались проклятия и угрозы. Крикнула перепуганная княгиня, но в окружающем их шуме этот тихий крик стушевался и перешел в слезы. У порога будущей жизни стояла в ожидании какая-то угроза и предвестье несчастья.
Почти в то же время подошло духовенство, епископ и князь Болеслав. Раздался веселый церковный гимн, и все минувшее исчезло.
Недалеко в замке виднелись широко раскрытые двери костела, а в глубине его зажженные свечи стояли, словно около катафалка.
Снова испугавшись, Люкерда смотрела в упор на это вещее видение. И казалось ей, что видит гроб, покрытый пурпуром, окруженный свечами, а в гробу была она. Дрожь ее охватила, и из глаз закапали слезы. Кругом кричали:
— Привет вам! Живите!
Все громче звучали трубы, как будто в диком упоении насмехаясь над слезами бедняжки.
Епископ встретил молодых у дверей костела. Во время тихой молитвы у алтаря Люкерда дрожала как лист.
Потом все потянулись в замок. Старый князь в радостном настроении вел свою парочку. Сегодня он был самый счастливый. Исполнились его желания. Он приготовил гнездышко, у Пшемка имеется жена. Бледна она и хрупка, но, вероятно, устала с дороги, и ей немного жутко. Счастье придаст ей сил.
Крывиха разговаривала с Войтковой:
— Видали ее? Так это же прядь льну, а хрупкая, а бледная, глаза заплаканы. Не такая нам нужна княгиня. Помните покойницу Елисавету? Та была крепкая, здоровая женщина! Говорят, этой пятнадцать лет, а выглядит, словно нет и тринадцати.
Войткова соглашалась.
— С лица ничего… только бледная! Бледная! Чем они ее там кормили?
— Слабое же это будет создание, а к такой жене, которая пищит, муж не привяжется, потому что ее не тронь.
И покачивали головами.
Крывиха торопливо подошла к окошку, в котором гневно дышала черноокая немка, и со смехом шепнула:
— Ну что? Ну?
— А что? Мертвеца ему привезли на ложе! — презрительно вскричала Мина. — В ней крови нет! Ехала бледная как полотно. А я протянула к ней кулаки, увидала! Я крикнула: проклятая! Услыхала. Покачнулась на лошади, чуть-чуть не слетела. Ха! Ха!
