— Здесь несколько индийских поволок, — пояснял очевидное Игорь, в то время, как печенег и его жены заинтересованно рассматривали и уж примеряли новые подарки, — одна одежда из византийской парчи, пять одежд из шелка, немного жемчуга… И еще там… да, вот этот перстень. Это очень вещь благотворная, потому что в этом перстне зеленый камень, а в камне том секрет вечного здравия и силы, который даже в самой той стране, откуда его привезли, где у всех, даже и у князей, лица цветом, что желтая сера, и там стоит он так дорого, что за него дадут целый дом со всем имуществом.
Сейчас же распределив шелка и жемчуг между своими женами, перстень с волшебным зеленым камнем Итларь решил все-таки оставить себе, и, поскольку из-за своих малых размеров он не налезал ни на один из пальцев, предводитель степного воинства привесил китайское диво к одному из ожерелий, болтавшихся на его жилистой шее. После того все наконец-то приступили к угощению. Был приглашен тонкоголосый песельник, которому было вменено услаждать слух гостей во время трапезы пронзительными завываниями, которые он сопровождал игрой на странном инструменте с двумя натянутыми на нем жилами. И все уж вроде бы складывалось хорошо, и развеселившийся Итларь уже пообещал князю русичей подарить одну из своих великолепных кобыл, из тех, что с черной полосой у хребта… Но Игорь никак не находил случая заговорить о главном, так, чтобы не выказать нетерпения и крайней заинтересованности в содействии своего печенежского «брата». А тот будто и не думал о том. Или он давно уже для себя все решил? Так все равно надо было оговорить хотя бы в общих чертах… Но нет, — подпевает унывному горлодеру, жен тискает, будто двести ладей, стоящих на Днепре, и полторы тысячи коников сюда, в его логово, так, на гулянку приехали, отмахав сотни верст.
И, чтобы вовсе не развеять значимость своего здесь присутствия, Игорь решает все-таки говорить:
— Что же мы все песни слушаем, прохлаждаемся? Давай о деле говорить.
— О каком деле? — хитро щурится Итларь.
— Как о каком! — брови Игоря поднимаются сами собой. — Полгода, как я посылаю к тебе гончиков. И ты сказал, что есть у тебя интерес идти вместе с нами воевать Царьград, разве нет?
К уху печенежского вождя склоняется один из его наперсников, должно быть, переводчик, с тем, чтобы смысл нешуточного разговора не был искажен недостатком познания Итларем чужеземного языка.
— Да, мы говорили это, — ничтоже сумняшеся отвечал вождь печенегов, — и я не говорю «нет». Ты сказал, столько дашь моим людям, не жадно. По-другому, что им, чтобы пролить свою кровь?
Игорь скрипнул зубами.
— Но разве мало подарков мы принесли твоему народу?
— Я отдам это своим лучшим. А чем подать простой? Ты хотел их много. И они имеют жен, и они имеют дети. Дам тысячу всадников. Но это не будет помогать.
Кровь хлынула к лицу Игоря. На какое-то мгновение ему показалось, что этот грязный степняк, обвешанный бабьими прикрасами, просто глумится над ним. Прикрыв глаза, сжав руки в кулаки, он просидел так целую минуту. Умолк песельник. Ни гласа, ни воздыхания. И этой минуты хватило русскому князю, чтобы детально припомнить, с каким блеском начинался тот поход на греков. Перун был так щедр, что казалось без всякого труда захватив Вифанию и половину Пафлогонии[61], город Ираклий и город Никомедию, что чудилось, теперь-то, сжигая их святилища и монастыри, напускавшие христианскую заразу на Русь, наконец-то удастся раздавить изворотливую жадность обнаглевшей Визании. Василевс[62] Роман перепуганный насмерть успехами русов тут же отозвал из ближайшей Фракии стратилата[63] Федора с каталогом[64] пехоты, но взбодренный победами боевой дух русичей был столь высок, что несчастные фракийцы бросились врассыпную лишь только завидев русское войско. Но вечером того же дня, в который столь позорно бежали фракийцы, Игорь получил донесение, что Роман Лакапин отдал распоряжение доместику[65] Панфиру перебрасывать к Царьграду войска из всех восточных провинций. Роман, безусловно, рисковал, освобождая от военного присутствия столь обширные области своей державы, но ничего другого ему и не оставалось: оппозиционный альянс при дворе каждую минуту готов был перейти в наступление, и провал в войне, несомненно, развязал бы им руки. Захлебываясь страхом, царь Роман один за другим слал приказы своим стратигам[66] и всяким стратопедархам[67], которым те уж не слишком торопились повиноваться. Никто не знает промысла верховных сил, и никому не дано предугадать, кому сегодня, а кому завтра пожелает отдаться удача. Аколуфу[68] Фоке удалось убедить македонян принять участие в баталии. И вот численный перевес оказался на стороне греков. Тяжелый был бой. Многие в русской дружине уж сомневались, стоит ли выходить против греков, — немало слов пришлось потратить Игорю, чтобы доказать им, что кровь проливают они за свою собственную свободу и за свободу тех Дажьбожьих внуков[69], что каждый день молят русского Бога по всем городам и весям великой Руси о счастье перунова воинства. Тяжелый был бой. И хотя в конце концов русские одолели неисчислимые полчища греков, дружина Игоря понесла такие потери, что ни о каком продолжении боев не могло быть и речи. Вечером того дня русские витязи предали огню тела тех, кто своей смертью оплатил их дальнейшую жизнь, а ночью Игорь велел своим ратникам садиться в ладьи и отправляться в обратный путь. Ночь была ясная. Черное-пречерное небо с огромными бельмами звезд, каких никогда не увидишь над пространствами родины, низко раскинулось над смоляной бездной моря, игравшей в глубинах своих полосами зеленоватого мерцания. Черный, как и все вокруг, ветер надувал паруса русских ладей, и они уверенно шли в черное никуда. И тут ртутный свет луны выхватил из мрака грозные силуэты больших кораблей, уверенно двигавшихся сквозь ночь наперерез русской флотилии. То были лучшие боевые корабли друнгария[70] Феофана, окруженные несметным сонмищем маленьких вертких монер[71]. Они двигались стремительно. Что ж, уйти от столкновения нельзя было, — изготовившись для битвы, русские ладьи ринулись навстречу супротивнику. На ближайшем дромоне[72] греков вспыхнул ослепительно-красный в ночи огонь, — точно по волшебству из маленького огненного зернышка в одно мгновение вывернулась громадная огненная плеть и, разрастаясь в полете, гигантской молнией бросилась на ближайшую к ней ладью. Тут и началось светопреставление… С высоких деревянных ксилокастр[73] тучами летели, заслоняя звезды, камни и стрелы; огненные струи с пяти греческих дромонов хлестали одна за другой из пламенного рога рассвирепевшей Мары[74], и, падая на русские ладьи, огонь тот, будто живой, разбегался повсюду и ничем нельзя было его потушить. Видалые богатыри, устрашенные фантасмагорией вершащегося вокруг, бросались в море… Но клятый огонь, с яростным шипением падая на воду, вовсе не гас, но еще шире растекаясь во все стороны по поверхности продолжал гореть, — так что бросившиеся с ладей в море из огня попадали в огонь. Это было просто… невозможно. Раздирающие крики наполнили ночь, свист несчетных стрел, треск пожара и шипение закипающей воды.
Как тогда слышал Игорь теперь то злосчастное шипение, слышал полоумный вопль Жирослава, — «согрешили мы! Согрешили перед истинным богом, Иисусом Христом!» — и, как будто то происходило прямо сейчас, едкий дым охватывал его ноздри, и горели его корабли, и горело море, и в метании обезумевших звезд кружила взбеленившаяся Мара, расплескивая направо и налево не иссякающий свой огонь смерти…
— М-м… — простонал Игорь и открыл глаза, залитые мглой и огнем той ночи. — Если бы не этот греческий огонь[75]!..
— Что говоришь? — чуть наклонился к Игорю печенег, с тревогой вглядываясь в его лицо.
Князь расправил плечи и широко вздохнул.
— Конечно, — сказал он громко и ясно, — то, что ты уже получил — лишь зачин к тому, что моя дружина хотела бы поднести тебе. Мы жалуем тебе еще два торговых корабля, доверху груженых всем тем, что способна урождать русская земля.
— Но у нас уже ничего… — прошуршал за его спиной шепот Свенельда.
— Да-да, Свенельд, — нисколько не раздумывая продолжал Игорь, — вели прямо сейчас сносить на берег все с двух кораблей Моисея.
Лицо Свенельда помертвело, стеклянные глаза его замерли, уставившись в одну точку прямо перед собой. А Моисея, того так и качнуло в сторону, словно он вновь оказался на палубе, однако на ногах он удержался, и только сдавленное попискиванье стало доноситься с той стороны, где он стоял.
— Вели же! — повторил Игорь.
