Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые — трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.
— Возьмем теперь… сахар! В Англии на душу в год потребляется… восемьдесят фунтов! В Соединенных Штатах — шестьдесят! в мааленькой Дании — тридцать… а у нас… двенадцать!
Молчание.
— И стоит он в Англии — восемь копеек, а у нас… шестнадцать!.. и выше!..
Это было совсем понятно и интересно. Потом старичок поговорил о чае, о хлебе, о заработной плате. Потом о болезнях и смертности, потом о грамотности; потом обратился к положению земледельцев. И сыпал цифрами… Перечислит все государства, остановится, обведет глазами зал и скажет тихо-тихо и как бы печально-насмешливо:
— А у нас…
И Уклейкин догадывался, что «у нас». Начинали смеяться на галерке, и смеялись как-то чудно, точно так тому и быть, что «у нас», и даже ничуть не страшно.
И когда старичок готов был дать сравнение и лишь выдерживал паузу, с галерки задорно спрашивали:
— А у нас?..
Уклейкин совсем ободрился, поняв, что не ошибался, собственным умом дойдя до сознания, что плохо у нас. И еще более ободрился, потому что совсем ясно было, что старичок «за нас», — и решил выбрать его безусловно и запомнил фамилию: Окунев.
Старичка проводили оглушительными аплодисментами, а с галерки кричали:
— Спасибо!
Уклейкин тоже кричал и хлопал, весело поглядывал по сторонам и подмигивал, точно хотел сказать: «Вот так старичок!.. Загну-ул!..»
Потом выступил господин с лихо зачесанным хохлом — адвокат. Говорил очень понятно, пересыпая речь остротами и прибаутками, и искал галерку. Заявил, что говорит от имени партии, которая жаждет и может устранить все те «а у нас», о чем говорил только что достоуважаемый профессор. В сильных местах речи ерошил волосы, обещал сбавить налоги, дать земли неимущим, рассказал остроумный анекдот о бюрократе и закончил удивительно удачно:
— А уж всех этих господ, что ходят с кокардами, мы с вашей помощью поставим на точку!..
Галерка была побеждена.
[ — Бр-раво! На точку их!.. Ай да Лександр Ликсеич!
— Бр-раво! — кричал Уклейкин. — На точку!..
— Сам не попади на точку… — сказал парикмахер.
— Я с тобой не разговариваю, — огрызнулся Уклейкин. — Браво!..
Теперь он уже совсем освоился, снял пальто и, сказав про себя: «А, шут их…» — свернул и сунул под стул, распространяя едкие струйки горечи и пота.
Адвокат понравился особенно, и Уклейкин решил и его записать.
Потом выступил незнакомый человек в пальто и говорил такое, что жутко было слушать. Кое-кто крикнул раздраженно:
— Вон его!
Но галерка заглушила и требовала продолжения:
— Просим!
Уклейкин нашел в словах много интересного, и самое интересное было то, что иногда и он сам подумывал о подобном. Раза два председатель останавливал горячего оратора и за то много потерял в глазах Уклейкина.
Утомление сказывалось сильнее; от непривычного напряжения начинала побаливать голова. Хотелось курить.
«А, шут их…»
Незаметно свернул он «ножку», спрятал в кулак и пускал дым под стул.
— В трактире сидишь! — раздраженно сказал парикмахер. — Тут нельзя махорку…
— Табачок-то дорог, так и махорочку курим…
Но тут парикмахер всплеснул руками и крикнул:
— Балкин, бр-раво! Просим!..
— Не надо! Долой Балкина!
Галерка бушевала. Но председатель позвонил и сказал:
— Господа! Помните! Свобода слова! Кто желает возражать, сюда вот пожалуйте… Слово принадлежит господину Балкину.
Балкин говорил смело, а так как он был товарищем прокурора, то сейчас же начал обвинять и разносить. Он обрушился на все партии, связал их одной общей петлей и, подведя их действия под целый ряд статей уголовного уложения, требовал «только одной справедливости». Доказав подкупы и происки, отсутствие у предшествовавших ораторов сознания великой ответственности перед народом, Балкин горячо звал «истинных граждан», способных постоять «за дело божьего устроения».
— Прокурора выпрашивает!.. — крикнул кто-то сверху, и голос оратора потонул в смехе.
Но это был только один момент. Звучный голос твердо обещал «устойчивость закона», «незыблемость прав», «непоколебимость заветов» и закончил клятвой утереть слезы страждущим и болеть за обездоленных.
Это было совсем хорошо, и Уклейкин уже готов был одобрить, как вдруг парикмахер встрепенулся, ожесточенно захлопал и крикнул:
— Мерси! мерси! мерси!
Галерея ответила смехом и грохотом. Стучали ногами. Вялый старичок слева от Уклейкина проснулся, встал и, разводя руками, возмущался:
— Уличные сцены… это… это… безначалие… не пони-ма-ю…
— Долой! Вон!.. Закрой глотку!.. К черту черносотенцев!..
Звонок председателя яростно звал к порядку, но его трепетание было бессильно.
Уклейкин, видя, как неудержимо аплодирует парикмахер, стал кричать:
— Вон!
Балкин махал рукой и раскрывал рот, грозил пальцем на галерею, повертывался с протестующим недоумением к председателю, тот пожимал плечами, не переставая звонить, но ничто не помогало.
— Вон! Долой!..
Пришлось уйти.
— Выставили! — радостно, как бы про себя, сказал Уклейкин и сейчас же испугался, вспомнив, что ведь Балкин-то — прокурор.
— Ты это что? Он за царя, а ты… Твоя как фамилия?
— Кто?.. Я?.. Я против царя?.. Вы не можете так допускать…
— Шш… шшш…
Уже разносили Балкииа. Один за другим выступали ораторы и объясняли. Схватывались друг с другом, укоряли в незнании, потом снова подавали друг другу руки и снова обрушивались на Балкина.
Но всех превзошел лохматый адвокат.
— Когда строят новое здание — а это-то и есть великая задача миллионов, — не берут из прежнего старые… балки!!
Казалось, что рушились балкон и галерея… Даже электричество мигнуло — такой широкой волной отозвалось собрание. А лохматый адвокат кидал новые искры, жег врагов огнем насмешки, вытаскивал кошелек и требовал контроля над «кошелем народным» и в заключение высказал надежду, что прошли золотые денечки, когда «каждая заштемпелеванная муха могла с полным удовольствием заглядывать в мой карман».
— Непобедимый Лександр Ликсеич! Бр-раво!!
— Заседание кончено. Следующее послезавтра, в восемь часов.
— Придем!.. Спасибо!.. Старичка!.. Всех!..
— К черту Балкина!..
У подъезда толпилась полиция. С мирным гулом расходился народ.
— Ишь все киятры, все киятры играют…
— Это не киятры… Тут нащет… Вот выбирать-то будут…
— А-а… А то всё киятры представляли…
Уже вступая в свой переулок, Уклейкин услышал, как в стороне Золотой улицы перекатывается песня. Он остановился и прислушался.
Впе-ред… впе-ред… впе-ред!..
И потянулось что-то в груди, какие-то стягивавшие и душившие путы. Он вздохнул широко, вбирая морозный воздух. И поглядел на небо.
Голубовато-светлое от месяца, с большим расплывающимся кольцом, оно темнело к краям.
«Чисто день… — подумал Уклейкин. — Хорошо-о».
И вздохнул.
В тишине комнатки, сидя перед лампочкой, Уклейкин ощутил тоскливое одиночество. Оно подобралось на смену яркого, шумного зала, толпы, освещенного месяцем неба и снега, выползло из желтого попискивающего огонька лампочки, из грязных стен и тишины.
Скучная тишина глядела из углов. Глядела и молчала. На кровати разметалась Матрена, и ее белая, полная нога неподвижно, как мертвая, торчала из-под одеяла вместе с краем розовой рубахи. Беззвучно спал Мишка на лавке, показывая грязные пятки и стриженый затылок. Переливающийся монотонный храп жильца вливался в тишину, нагоняя сон.
«И с чего это устал я так?.. — думал Уклейкин, прислушиваясь к писку лампочки. — И не работал вечер, а устал…»
Он взял луковку, макнул в солонку и стал грызть.
А глаза смотрели в угол, через угол, куда-то. Так он сидел и хрустел луковкой. Не замечая, он несколько раз с силой вздохнул. Потом стал хлебать квас, сочно пережевывал хлеб и смотрел в угол. Ходики простучали и напомнили, что пора спать.
Он прошелся по мастерской, чтобы обойтись, сбросить с себя что-то непривычное, связывающее. Но сбросить не удавалось. В голове была тяжесть, громадный ком спутанных мыслей. Кто-то вдвинул их туда, и они катаются там и путаются.
Вспомнился Балкин и как его прогнали. Прогнали и пристава. Да, все как-то чудно было, шиворот-навыворот. Кричали сверху: «Вон!» — и полиция скрылась. А когда говорил тот, в пальтишке, неизвестно кто, одобряли. Да, там было все по-другому и никто никого не боялся. А вот что завтра будет?.. Что сделает прокурор, пристав?..
Завтра опять на липку, бегать по заказчикам. Позовет Балкин, и придется стоять на кухне, ждать и кланяться. Чудно… А если парикмахер позовет?..
