По указу Татаринова в честь вернувшихся, чтоб сберечь порох, грянули не все, как бывало раньше, а только четыре пушки главного калибра, по числу стен в городе.
Встретив родственников, живых и здоровых, многие целовались, обнимались, плакали.
Петро Щадеев спросил атамана:
– Схвачены ли изменники, объявившиеся в крепости?
– Схвачены! – ответил Татаринов. – И нынче им будет жестокий суд и расправа. Терпеть крамолу не станем далее! Своей властью и властью войска вырвем с корнем неслыханную лжу, наветы и крамолу…
На берег стали сносить кули с хлебом, толокном, катили горбатые сорокаведерные бочки с вином, медом, пивом. Стали сгружать чувалы с белой, ржаной мукой, пересыпать из бочек в кули крупы овсяные, выгружать зелье ручное и пушечное, свинцовую казну, ядра для пушек… Тут приезжие казаки да их родичи стали разглядывать камки, тафты и сукна, пожалованные в Москве. Есаул Порошин, взяв проезжую грамоту, сверил, все ли казаки вернулись, пересчитал, переписал беглых людей, пожелавших нести службишку на Дону, пересчитал и записал в особую книгу бочки с порохом, свинец, царское жалованье, бочки с вином. И записал есаул в ту же особую книгу ранее привезенные Татариновым семнадцать церковных книг, взятых из Большого дворца да у купцов, и пятьсот рублей, о которых склепали небылицу мятежные атаманы.
Добро под царским знаменем, со звоном колокольным полдня носили в крепость и складывали на майдане. По воле войска сбили большой круг. Есаул Порошин сел за один стол с дьяком Нечаевым по правую сторону помоста, а есаул Иван Зыбин с черным попом Серапионом – за другой, по левую. На том и на другом столах, покрытых золотистой парчой, стояли сулеи с чернилами и лежали малыми снопами ловко отточенные гусиные перья.
Войско стало плотно и густо перед помостом. За войском встали старые и увечные казаки. Дальше – все жившие в крепости. Лицом к войску с есаулом Петром Щадеевым стояли казаки Татариновой станицы, честно служившие Дону, – двадцать один человек. Стали казаки по царской росписи, совпадавшей с донской отпиской. Схваченные изменники – казак Нехорошко Клоков, крепко державший сторону мятежников, да Трофимка Яковлев – лежали связанные на двух углах помоста. Санька Дементьев стоял внизу среди казаков, державших на плечах сабли наголо. Без шапок стояли под стражей два рыжих звонаря, переметнувшиеся к изменникам, подкупленный пушкарь, паливший из вестовой пушки, подворотник, пропустивший в крепость Дементьева, обгоревший Иван Бурка со вспухшим лицом и перевязанным тряпкой носом, Андрей Голая Шуба, Максим Скалодуб, тюремный староста и другие воры и изменники. Не было только Корнилия да Тимошки Яковлевых. Они сидели под замком в тюрьме. Войско и всякий люд хотели было без суда забить насмерть Тимошку да Корнилия. Атаманы не дали порешить их без воли круга.
Перед черным попом Серапионом лежала длинными столбцами подложная царская грамота, подложная, как потом дознались, грамота воронежского воеводы Мирона Вельяминова, подложные письма и те грамоты в переписи Саньки Дементьева, которые успел послать с гонцом к царю в Москву и в другие места вор и заводчик Тимошка. Лежали на столе и подлинные царские грамоты на Дон: пожалованная и беспошлинная.
На помост вышел, окинув взглядом всех и даже тех казаков, которые несли службу на стенах, в башнях и в подворотнях, атаман Татаринов. Он твердо спросил у войска – доверяет ли оно ему нести атаманскую службу по-прежнему?
Войско крикнуло:
– Иному доверить атаманство не можно!
Тогда Татаринов и другие атаманы не без причины сказали:
– Не сумели вы служить правдой атаману, служить по чести и по высокой совести без клятвы, только криком орали, кому быть атаманом, а крику вскоре изменяли же… Ныне иное дело будет. Попы вынесут святое Евангелие. Клятву перед ним принесете избранному атаману, а избранный атаман принесет клятву верности всему войску.
– Любо! Любо! – закричали донцы.
Попы принесли Евангелие. Войско под присягой крикнуло:
– Атаманом по-прежнему быть Татаринову!
А он, целуя Евангелие, произнес клятву войску:
– Отныне и до века, до последнего вздоха не покривлю душой и сердцем перед вами! Не оскверню я силы, храбрости и власти вашей. Будет едина у нас цель – служить отечеству!
– Слава Татаринову! Слава Михаилу Ивановичу!
Привели к помосту, словно зверей лютых, связанных волосяными арканами Корнилия и Тимошку.
Есаул Иван Зыбин громко вычитал перед собравшимися, какие подарки доставлены в крепость из Москвы. Дьяк Гришка вслух пересчитал их, чтоб всем было доподлинно ведомо.
Зыбин спросил у войска:
– Была ли в том ложь атамана?
Войско крикнуло:
– Атаманской лжи не было. То все вышло от Яковлевых! Бить до смерти!
Есаул Зыбин спросил Трофимку Яковлева, кто заводчик в том, что поверх городка Раздоров он хотел топором рубить днища в бударах, чтоб все добро перетопить в Дону?
– Ответствуй без корысти!
Трофимка громко зарыдал, предчувствуя, что смертной казни ему не избежать. Тело его тряслось и корчилось, словно его жгли на костре. Дрожащим голосом Трофимка сказал:
– Корнилий да Тимошка!
Корнилий рванулся вперед и впился глазами в Трофимку. Тимошка приподнял голову, прислушался.
– Ин дело-то какое. Вон кто хотел сморить нас голодом. Хорош один братец, другой того хлеще. Предать их казни!
– Пороховую и свинцовую казну ты также хотел поизвести? – спросил Трофимку Зыбин.
– И пороховую, и свинцовую – все, что лежало на бударах.
– Казнить Трофимку! – крикнули казаки.
Трофимка затрясся еще больше. Он повалился на землю, катался, словно его била падучая.
Зыбин зачитал ложный донос царю от Тимошки, посланный с гонцом, с Сентяйкой Черноглазовым. В доносе писалось:
– «Великий царь-государь, атаман Мишка Татаринов крепко проворовался. Тобою жалованные царские деньги пятьсот рублев не истратил он на Воронеже, как ты велел, хлебных запасов не купил, а затаил их своей корыстью. А на Москве, перед твоими светлыми очьми, сказывал неправду без ведома войска – по своей же корыстной мысли: самому хотелось владеть Азовом-городом. Подарки, даванные тобой ему не в пример другим, впрок не пошли, ибо войско скинуло его с атаманов, а вместо его крикнуло меня, Тимошку, холопа твоего верного. О чем и отписываю тебе. А будары с хлебом да со всяким добром, великий царь-государь, перетоплены и пожжены неведомыми людьми повыше Раздорского городка.
Войско на Дону осталось помирать голодной смертью и без казны ручной и пушечной. Войско не ныне, так завтра снимет голову Татаринову. А впредь буду служить и прямить тебе всем превыше всех атаманов. Верный холоп твой, великий царь, атаманишка всего войска Донского
Тимошка Яковлев».
Татаринов положил перед Зыбиным пятьсот рублей.
Войско загудело. Буйные голоса поносили изменников.
За три дня и три ночи атаманства Тимофея без ведома войска написано было Санькой Дементьевым четыре доноса на Татаринова: царю, турецкому султану, крымскому хану, персидскому шаху. Турецкому султану писал Тимошка – «будет-де сходная цена, донские казаки не постоят – сдадут крепость Азов». Персидского шаха он извещал о своем атаманстве, а крымскому хану грозил разорением Бахчисарая.
– Попутал сатана! – грозно и дружно кричало войско. – Смерть Тимошке, смерть Корнилию!
Братьев приговорили к смерти: Тимошку за ребро повесить в крепости на якоре, Корнилия посадить в куль да кинуть в Дон без всякого мешканья.
Тимошка, чувствуя свой последний час, вдруг громко заговорил:
– Тех грамот подложных, подметных и прельстительных писем я не писал. Царю о Мишке Татаринове я не отписывал. Турецкому султану, крымскому хану и персидскому шаху известий о себе не подавал. То, видно, писали Санька Дементьев с Черкасска-города да Гришка Ануфриев с Кагальника. Пытайте их накрепко! Сознаются! О тех подложных грамотах и Корнилию было неведомо. Нашей вины тут нету. А будары с хлебом да с порохом хотел поджечь Трофимка Яковлев. А письмо от воронежского воеводы Мирона Вельяминова привез казак Татариновой станицы Нехорошко Клоков. А где он брал, нам с братом неведомо. Читал нам то письмо бежавший с будар Нехорошко. Мы же, по серости своей, поверили. А для которой корысти то делал он, его допытывайте. Смерти от вас не боюсь. Был я на Дону всю пору исправным казаком.
Зычно загорланило войско:
– Ото всех сразу отперся! И родича своего продал, и Нехорошка Клокова выдал, и Саньку Дементьева к смерти за себя подбил, и казака Гришку Ануфриева втравил в дело!
– Смерть Тимошке!
– Тяните к якорю!
Тимошку подтянули к столбу, обвитому железными цепями, на котором висел якорь. Поддели за ребро и подтянули кверху.
– Братцы! – раздался надрывный голос возле помоста. – Тимошка не виновен! Я грамоты царские писал. Я подметные письма вкидывал в крепость!.. – выкрикивал Санька Дементьев.
