— Глупые дети! — улыбаясь, сказала императрица. — Я должна бы пожурить вас, но едва ли могу сделать это, так как на мне лежит вина за то, что все это так произошло; мне следовало бы подумать о том, что ваши сердца найдут в этом саду друг друга. Увы! Я уже так далеко отошла от детства, что позабыла, где находятся его границы!
— Я ведь знал это! — воскликнул Николай Сергеевич. — Вы добры и милостивы, а перед мановением вашей руки не устоит злая молва света.
— Вы, великая государыня, всемогущи в своем государстве, — печально заговорила Зораида, — но тем не менее не можете сделать нас счастливыми: я принадлежу своему отцу.
— Ты принадлежишь мне! — гордо воскликнула императрица. — Право войны отдало тебя в мои руки, я могу отдать тебя ему, как военную добычу. Но если я возвышу тебя среди высоких родов моей империи настолько, что ты будешь равна ему происхождением, то неужели ты будешь жаловаться на жребий, который я готовлю тебе, моей пленнице?
— О, великая государыня! — воскликнула Зораида. — Ты милостива и благосклонна ко мне, своей бедной пленнице, и тем не менее мое счастье не может расцвести под солнечным светом твоего взора; моя жизнь принадлежит тебе, ты Можешь взять ее, если тебе будет угодно, но я повинуюсь моему отцу: ему принадлежит власть над моим сердцем, над моей любовью и счастьем, он — для меня наместник Божий на земле, и я могу принадлежать лишь тому мужу, которого он даст мне.
— Я приказала научить тебя христианской вере, — сказала Екатерина Алексеевна, — ты говорила мне, что твоя душа склонна к учению Евангелия, и ты намереваешься возвратиться к своему отцу, возвратиться под господство веры. Которая унижает женщину до положения рабыни, в то время как здесь тебя ждет величайшее счастье любви?
— Могу ли я иначе? — сказала Зораида, скрещивая руки на груди и смотря печальным взором на Николая Сергеевича. — Могу ли я иначе? Разве мой отец в течение всей моей жизни давал мне что‑либо иное, кроме любви? Я была бы недостойна солнечного света, если бы отвратилась от него.
— А что я представляю для тебя, Зораида? — с горечью воскликнул Николай Сергеевич.
— Ты счастье моей жизни, о котором я с болью и тоской буду помнить, пока будет длиться моя жизнь. Но священный завет Божий, которому ваш Пророк учит так же, как и мой, приказывает мне прежде всего повиноваться своему отцу и отплатить ему за ту любовь, которою он озарил мое детство.
Императрица любовно взглянула на девушку, а затем спросила:
— А ты, Николай? Не изменишь ли ты ей, не забудешь ли ее среди дам моего двора?
— Забыть ее! — воскликнул Николай Сергеевич. — Никогда, никогда! И если она отвергнет меня, то жизнь для меня не будет иметь уже никакой цены; я похороню себя в монастырском уединении или — еще лучше — отправлюсь туда, где наши войска стоят на поле брани, и буду молить Бога о том, чтобы Он послал мне смерть! Но невозможно, немыслимо, чтобы Зораида могла отвернуться от меня! — воскликнул он с робко умоляющим взором. — Это невозможно! Ведь она знает, что я должен буду умереть. У ее отца есть все, что может предоставить в жизни власть и положение, у меня же нет ничего, кроме моей любви.
Зораида потупилась под его умоляющим взглядом, ничего не ответила, но только печально покачала головой.
— Ты права, мое дитя, — сказала императрица, — и христианские заповеди велят любить родителей и повиноваться им. Твой отец, должно быть, благородный человек, если он воспитал в тебе подобную любовь и добровольное повиновение, но именно поэтому он не поставит препятствий твоему счастью… Послушай меня, — сказала она, притягивая к себе Зораиду, — твой отец знает, что ты принадлежишь мне по праву войны, что я могу распоряжаться тобою, могла бы принудить тебя повиноваться моей воле. Но я пошлю ему посла; я прикажу моему генералу вести с ним переговоры и испросить его согласие на то, чтобы ты могла отдать моему Николаю свою руку. Слова императрицы не останутся без отклика у твоего отца, и, разумеется, он предпочтет увидеть свою дочь возведенной в среду первых дам моей империи, хотя я могла бы унизить ее до положения моей служанки. Ты знаешь своего отца: его гордость и любовь к своему ребенку, конечно, должны побудить его исполнить просьбу, с которой обращается к нему повелительница России.
— Я едва осмеливаюсь надеяться на это, великая государыня! — воскликнула Зораида. — Но все же мой отец нежен и добр ко мне; у него нет ненависти к христианам, я отлично знаю это. О, мой Бог, счастье было бы слишком велико, если бы моя всемилостивейшая повелительница сама захотела замолвить за меня слово.
— Надейся, мое дитя! — сказала Екатерина Алексеевна, нежно проводя рукою по блестящим волосам девушки. — Надейся! Все, что я в состоянии сделать, чтобы осчастливить вас, будет исполнено. Я обязана также поспособствовать счастью Николая — его отец был моим другом. Я приложу все мое старание, чтобы осчастливить вас и соединить благочестивый образ мыслей Зораиды с ее счастьем.
С восторженным криком Николай прижал Зораиду к своей груди и стал покрывать поцелуями ее увлажненные слезами глаза; затем они оба опустились на колени перед императрицей и в несвязных выражениях стали благодарить ее.
Екатерина Алексеевна положила руки на их головы и сказала:
— Да благословит вас Господь, мои дети! Если бы я могла так привести вас к отцу Зораиды, я уверена, что он не отказал бы вам в своем благословении.
В эту минуту раздались громкие голоса из аллеи, которая вела к террасе перед покоями императрицы.
Екатерина подняла удивленный взгляд. Это было неслыханным: тишина и уединение, которых она искала в своем саду, были нарушены. Очевидно, произошло нечто совсем из ряда вон выходящее. Дрожа и бледнея, государыня стала прислушиваться к громким голосам, тотчас же подумав об Орлове, который один мог осмелиться насильно проникнуть сюда.
— Пусть государыня будет где хочет, — послышался громкий голос, — но никто не воспрепятствует мне предстать перед нею для известия, которое я привез ей…
Взгляд императрицы просветлел, она узнала голос Салтыкова.
— Мой отец! — вскакивая, воскликнул Николай и, держа руку Зораиды, последовал за быстро удалявшейся императрицей.
Со ступенек широкой террасы, примыкавшей к выходившим в сад покоям императрицы, спускался генерал Салтыков в полной парадной форме; он нес в руке бунчук с золотым полумесяцем и развевающимся конским хвостом и громким голосом возражал на боязливые препирательства привратника императрицы и призванного им на помощь первого дежурного камергера, говоривших о запрете императрицы входить без разрешения в ее сад.
У окон помещений, расположенных рядом с царскими покоями, были видны кавалеры и дамы, не то с любопытством, не то с испугом следившие за происходящим.
Салтыков уже много лет был постоянно при армии или в гарнизонах, состоявших под его командованием, и его лицо позабылось придворным обществом, тем больше был страх по поводу подобной смелости «чужого» человека и забота, как отнесется государыня к подобному легкомысленному невниманию к ее строго высказанной воле.
Правда, можно было бы силою преградить Салтыкову доступ в сад, но на нем был генеральский мундир, он назвал свое имя, и его чин, равно как и имя, заставили привратника испуганно отскочить, а камергера — принять почтительно–сдержанный тон. Камергер растерялся окончательно, когда увидел императрицу, которая в сопровождении Николая Сергеевича и Зораиды появилась у выхода из боковой аллеи. Он положил руку на локоть Салтыкова и еще раз самым решительным образом потребовал…
Но Салтыков увидел государыню. Он оттолкнул камергера, перескочил через последние ступени террасы и поспешил навстречу Екатерине. Он преклонил колени и громко воскликнул:
— Да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина Алексеевна, великая, непобедимая! Императрица сказала — ее слуги повиновались! Императрица указала воинам как на пример на римлян — русские сыны героев были достойны римлян. Генерал Румянцев перешел Дунай в виду превосходящих сил врага — и турецкая армия не существует более! Шумла принадлежит вам, ваше императорское величество, и я кладу у ваших ног бунчук великого визиря Моссума–оглы, который я сам имел счастье взять в добычу, когда Господь помог мне сдержать свою клятву и первым из храбрых солдат армии великого Румянцева ступить ногою на вражеский берег.
Зораида смертельно побледнела, чтобы не упасть, она оперлась рукой о руку Николая Сергеевича и возвела к Небесам взгляд, полный отчаянья и скорби.
— Эта весть, — продолжал Салтыков, — не терпит отлагательств, и потому вы, ваше императорское величество, простите мне, что я осмелился, вопреки вашему приказанию, проникнуть сюда.
