– Где он? – произнес я, наполовину сам себе.
– Где кто? – спросила Тессина.
– Уголино!
– Рубец? В этот час? Что с тобой сделали в Риме?
– Не просто рубец. Рубец Уголино. Где же он?
– Смотри, вон там какой-то парень продает говяжьи хрящи. Съешь их.
– Нужен Уголино, – помотал я головой. – Интересно, где он? Он же всегда здесь стоит. Всегда. Идем.
Я потащил скептически настроенную Тессину за собой, к тому месту, где всегда стоял лоток Уголино, вечный, как колонна Изобилия. Его высокая фигура торчала здесь в любую погоду, и я где-то даже ожидал, что на грязных камнях мостовой должна быть видна его тень. Но там стоял другой лоток, и человек продавал с него жареный турецкий горох.
– Послушайте, – требовательно спросил я, – куда переехал Уголино?
– Чего? – грубо ответил лоточник, достаточно проницательный, чтобы понять: мы не собираемся покупать его горох, который, однако, хорошо пах: землей, лесным орехом, прошлогодним солнцем.
– Уголино. Продавец рубца Уголино. Вы стоите на его месте.
– Чего, ублюдок? Это мое место.
– За языком следи!
Все могло бы принять неудачный оборот, но тут к нам поспешила широкобедрая женщина в заляпанном кровью переднике, с мертвой куропаткой, болтающейся в огромной ручище.
– Уголино? Где ж вы были, мессер? Он уж год как ушел.
– Ушел? – рявкнул я. – В каком смысле «ушел»?
– В смысле, помер. Вот прямо здесь и помер. – Торговка дичью указала туда, где раздувал грудь продавец нута, и он поспешно отступил назад, уставившись в землю так, будто там, под прилавком, до сих пор мог лежать труп.
– Иисусе! – Я уронил руки.
Глаза жгло, в горле все сжалось.
– Ну и что, Нино? Мы же можем купить рубец! – Тессина ласково погладила меня по руке. – Ты же во Флоренции! Здесь повсюду рубец!
– Я знаю, знаю… Но он сам был Флоренцией, Тессина! Я столько раз пытался приготовить его рубец, и мне это так и не удалось. Я собирался вернуться и наконец – наконец-то – выяснить, смогу ли выпытать его секрет. Или хотя бы съесть миску его рубца. Этого было бы достаточно. Мне не обязательно самому его готовить, нужно только ощущать вкус!
– Сколько шуму-то! – поразилась торговка дичью. – Из-за бедного старого Уголино! У него был какой-то секрет? Он что-то скрывал?
– Рецепт.
– Pazzo… Иди вон к Ремиджо! С его-то рубцом что не так? Лучший в городе!
– Синьора права, Нино, – сказала Тессина. – Но сожалею насчет твоего друга.
– Беда в том, что он не был моим другом, милая. Он был больше чем другом. И вот умер. Не могу в это поверить. Я хотел ему кое-что рассказать. Это было по-настоящему… Это было важно для меня.
– Вы, наверное, можете рассказать это его жене, – заметила торговка дичью.
– У него была жена? – с любопытством спросила Тессина.
– Мадонна! Да, у него была жена! Я-то думала, вы его знали. Боже мой…
– Где она живет? – спросила Тессина, не обращая внимания на причитания.
– Уливетта? За Санта-Мария Новелла.
– Я должен пойти повидаться с ней, – пробормотал я.
– Почему нет? Она будет рада компании, бедная старушенция. Ей тяжело пришлось, когда Уголино вот так вот помер.
– Что с ним было такое?
– Ничего, только возраст и полвека стояния здесь каждый день. Сходите навестите Уливетту. Мимо церкви, по улице ткачей до самого конца. Там большой старый дуб, а рядом дом, в нем Уголино и жил.
К западу от Санта-Мария Новелла город уже почти нельзя назвать городом. Люди, жившие там когда-то, умерли во время чумы, и теперь землю заняли поля и сады, но в основном она стояла невозделанная и пустынная, служа домом немногим лошадям и коровам, куче коз и сотням свиней, кормившихся отбросами, которые город сваливал в помойные ямы. Я туда по-настоящему никогда не заходил, потому что было незачем, да к тому же мальчишки из округа Единорога не жаловали нас, восточников. Поэтому я нервничал так, как нервничал бы в восемнадцать лет, идя рука об руку с Тессиной по захудалой улице ткачей.
– Я знаю, я веду себя как безумец, – сказал я ей. – Но после того как я… Когда мне пришлось уехать, я как будто не полностью уехал отсюда.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, мое сердце осталось с тобой.
– Я знаю. Хранила его в сундуке с бельем.
– Спасибо, что так хорошо о нем заботилась. А остальной я… Когда ты отправлялась в Ассизи, тебе было странно уезжать отсюда? Покидать Флоренцию?
– Да. Очень странно. Я с самого начала не чувствовала себя спокойно и правильно. И в безопасности… Я как будто все время уплывала.
Мы выбрались за дома и дошли по изрытой колеями улице до дуба, который уж точно вырос тут задолго до прихода черной смерти. Рядом с ним стоял крошечный домик, выстроенный из обломков камня, почти такой же старый, как дерево. Узловатая виноградная лоза толщиной с талию Тессины росла рядом с дверью и раскидывала многочисленные пальцы над расшатанной подпоркой из деревянных шестов. Наклонясь, мы прошли под завесу, и я постучал. Изнутри послышалось шуршание, и дверь чуть приоткрылась, показав продымленное красноглазое лицо женщины в последних годах зрелости.
– Донна Уливетта? Мы пришли с рынка, – сказал я. – Можно нам войти?
Она оглядела нас с головы до ног. Мы были одеты как благородные господа и, наверное, выглядели достаточно хорошо, по крайней мере для нее. Она открыла дверь и, извиняясь, замахала руками:
– Прощения прошу, благородная дама и господин. Мне сегодня, кажется, не удастся зажечь огонь, чтобы не дымил. Это все труба, должно быть. Когда мой муж был жив…
– Мы слышали о вашем муже, – сказала Тессина. – Нам очень жаль.
– Жаль? – Она выглядела удивленной, и слезы стояли в ее глазах – может, только из-за дыма? – Старика Уголино?
– Я долго отсутствовал, – сказал я. – И все время, что провел вдалеке, я вспоминал о рубце вашего мужа. Я готовил для кардиналов и герцогов, синьора. Я готовил для его святейшества и…
– Спаси нас Господь! – Она истово перекрестилась. – Для Папы Римского?
– Да. Но я бы подал его святейшеству рубец вашего мужа, если бы мог.
– Как ваше имя, мессер?
– Нино Латини. Когда-то я был поваром в таверне «Поросенок». Мой отец – Латини, «Латини и сын» на мосту.
– Латини… «Поросенок», да? Правда? Я же вас знаю, мессер!
– Вряд ли, синьора.
– Нет-нет, знаю! Мой муж говорил про вас.
– Про меня? – вытаращился я на нее.
Дым начинал разъедать и мои глаза.
– Конечно, мессер! Сын мясника, который ел его рубец, как будто это эликсир жизни, как он обычно говорил. Он был так счастлив от этого, мессер.
Счастлив… Тессина держала меня за руку, и я крепко стиснул ее ладонь. Я никогда не представлял, что Уголино может быть счастлив или печален и что ему могло быть холодно или жарко, если уж на то пошло. Я думал о нем как о гении, но не как о человеке.
– Синьора, это странный вопрос, но у вас остался рецепт рубца маэстро Уголино? – с дрожью в голосе спросил я.
– Маэстро? – ошеломленно переспросила женщина. – Он же торговал рубцом на рынке!
– Но он был таким же великим маэстро, как все прочие, кого я знал.
– Боже правый… Как он любил о вас говорить! Вы должны знать рецепт, если готовили для его святейшества.
– К моей печали, не знаю.
– Это же просто рубец, мессер! Рубцы, мы их промывали перед домом, у колодца. Кость из окорока, но это вы знаете. Вареная курица, три телячьи ноги. Белое вино…
– Которое вы делали из винограда у дома? – радостно перебил я.
– Помилуйте, мессер! Эта старуха едва нам-то виноград давала. Нет, от любого торговца, кто даст лучшую цену. Шафран, совсем чуточку. И больше ничего, кроме длинного перца, шалфея, мяты и соли.
– Это мята! – взорвался я. – Какая мята, синьора? Что за разновидность?
– Горная мята с рынка, – терпеливо пояснила она. – Просто еда, мессер. Самая обычная простая еда. – Потом она просияла. – Уголино был бы так счастлив рассказать вам это сам, мессер. Но может быть, вы захотите взять что-нибудь на память о нем?
Она не стала ждать ответа, а подошла к стеллажу из толстых досок, опирающемуся о стену рядом с дымящим очагом, и встала на цыпочки, что-то нашаривая на верхней полке.
– Вот ты где, старая, – пробормотала она.
Когда Уливетта повернулась, в руках у нее была длинная, чуть изогнутая ложка Уголино из оливкового дерева.
– Он бы гордился, что она достанется настоящему маэстро, – сказала она. – Вы будете ею пользоваться?
– Буду. – Я взял ложку в руки, будто бедренную кость святого. – Если вам не жалко?
– Нет-нет. Берите. Сказать по правде, от нее мне только печаль. Он был бы так счастлив.
Бедная Тессина. Я притащил ее в перерытые свиньями поля за Санта-Мария Новелла, а теперь поволок обратно на рынок, купил рубец, уже сваренный, у человека, у которого раньше часто покупал, но который не выказал и искры узнавания, когда я ему заплатил, окорок, старую курицу, телячьи ноги, белое вино, горную мяту – первую, какая попалась, – и шалфей. Все это время я сжимал ложку Уголино, как тонущий человек цепляется за плавающее весло. Она была гладкая, как янтарь, цвета гречишного меда, так пропитавшаяся маслом, что дерево будто превратилось во что-то другое – кость, например. Потом обратно, на Борго Санта-Кроче, где Тессина встала рядом с Каренцей, обе с озабоченными лицами, пока я опять и опять выскребал рубец, так что им пропахла вся кухня. Дальше я сделал все, как рассказала донна Уливетта.
