Фрол молчал.
Разин вчитывался еще и еще раз в слепые, стертые строки, силясь заполнить в уме белые пятна...
– Рать великую копят... В день и ночь к ним народ идет, слышь!..
– Ну и пусть!.. – охладил его Фролка. – Тебя, что ли, выручат с плахи?!
Степан поднял голову, что-то хотел ответить, но, словно забыв о Фролке, снова впился глазами в письмо...
Он ожил. Казалось, что измученное пытками тело вдруг снова исцелилось от язв и рубцов: кожа не саднила, кости не ныли...
Значит, бояре туда не успели дойти, устрашились... В Паншине Федор Каторжный, а может, теперь уже он и вышел на Волгу. Может, опять идут уж в Царицын, в Камышин... Может, уже поднялись вверх...
Разин весь обратился в жаркое желание жизни. Вот снова бы вырваться да полететь над Русью, с астраханцами двинуться вверх! Железный ошейник давил горло, казалось – вот-вот он задушит. Степан сам был готов от бессилья и бешенства взвыть хуже Фролки... Боль сжала грудь. Не смерти страх – жажда новой борьбы охватила его до дрожи во всем существе. Не всюду еще по Руси виселицы да плахи. Не всюду палач Самсонка да царь задавили народ – нет, не всюду. Знать, есть еще вольные люди и вольные земли. «К ним бы порхнуть на Волгу, да оттуда, как стая орлов, на Москву... На Москву!.. Не оплошал бы теперь, разыскал бы дорогу!» – дрожа от волнения, думал Степан.
Мечты разожгли Степана. Прав был тогда дед Красуля: в Астрахань нужно было к народу – и все бы пошло по-иному. А ныне сумеют ли астраханцы стоять на бояр, как сумел бы Степан... Эх, каб вырваться снова из плена!..
И вот еще раз загремела тюремная дверь, вошел поп, который явился для «последнего утешения» Фролки...
Поп в тюрьме – верный знак приближения казни. Черная ряса его зловещим призраком смерти вошла во Фролову башню. Степан вздрогнул. «Нет, крылья коротки, не улетишь никуда, атаман», – сказал он себе. Пока он не получил этого тревожного и радостного письма от своих астраханских друзей, как спокойно встретил Степан палача, как легко говорил с ним о казни, как прост и легок казался ему удар топора, который отделит от тела его голову, а теперь этот поп показался ему мрачнее и пакостнее палача: он словно нарочно пришел, чтобы изгадить последнюю радость... Выгнать черного ворона вон из башни... Да как знать – может, надобно Фролке. Кому ведь что, – Степан был готов на все, лишь бы Фролка не осрамился у плахи.
Фролка сжался и задрожал... Боязливая дрожь пришедшего в ужас брата вызвала в Степане гадливость. Он крепко взял себя в руки.
Поп присел в изголовье Фролкина тюремного ложа на солому и что-то шептал... Разин видел, как Фролка вслед за попом крестился; как поп «отпустил грехи» Фролке и дал ему поцеловать крест.
Степан был спокоен.
Все кончено... Что же тут делать?! Остался только топор!..
Фролка дрожал как в лихорадке. Теперь дневной свет уже ясно проходил в каземат и привычные к сумраку глаза различали краски. Фролка был белый как снег Степан понял, что брата не могут утешить ни поп, ни ангелы, если бы вздумалось им пробраться сюда во Фролову башню. Страх смерти им овладел, как скотиной, которую гонят на бойню...
– Нет, Фролка, никто не придет выручать. Все равно нам не будет спасенья. Да ты и не жди, – сказал Разин. – Ведь топор – он что? Трах! – и кончено дело... Ну, чего ты страшишься – ведь пытки сносил, а топор пыток легче... Гляди веселей, и тебе легче станет! А то смотри, перед плахою осрамишь Разин род – на том свете тебе не прощу, загрызу зубами, ей-богу!.. Братко, слышь, уж недолго осталось! – добавил Степан со внезапною теплотой.
Опять загремел в замке ключ...
– Ишь гостей сколько ныне! – снова вдруг вызывающе сказал Разин, стараясь взбодрить брата.
Вошел тюремщик с едой. Принес последнее царское угощение обреченным: мясо с жирною кашей, по чарке водки.
– Вишь, ныне пиры какие! – удало воскликнул Степан. – Помирать не захочешь!
Тюремщик испуганно отшатнулся от громкого возгласа.
– Об душе бы помыслил, – ворчливо сказал он.
– Душа, брат, тю-тю! – возразил Степан. – Патриарх ее сатане в дар послал, хотел откупиться, а сатана не дурак: говорит, что хитрит старый черт и сам он в пекле надобен не меньше, чем Стенька!..
Тюремщик выскочил вон...
– Фрол, давай поедим. Негоже на лобное место голодными нам подыматься, – просто сказал Степан, как, бывало, приказывал казакам закусить перед боем. – Нам головы надо несть высоко да твердо ступать, пока живы, чтобы видели все, что не страшно на плахе. Ешь, ешь. Пьем-ка чарку во славу смелых!..
Фролка выпил вина, съел несколько ложек каши и казался теперь спокойней, будто одеревенел.
– Что же, брат, делать, назад не вернешь! – говорил Степан. – Ты только уж «там» подержись, не сдайся. Казак ведь ты. Как, батьку нашего не посрамишь? Ну, спасибо. Держись, – еще раз повторил Степан, стараясь внушить ему бодрость.
И вот яркий свет брызнул им обоим в глаза. У Фроловой башни стояла знакомая высокая телега с черною виселицей. Хмурые стрельцы окружали ее... Был знойный солнечный день. Разина вывели на крыльцо. На искалеченные ноги тяжко было ступать, но он не хотел показать страданий, держался прямо.
Под застрехой Фроловой башни хлопали крыльями и ворковали голуби. Под ногами людей купались в пыли воробьи. Лошади нетерпеливо хлестали хвостами, отгоняя роящихся мух... Степана ввели на телегу, Фролку опять приковали сзади...
На Красной площади и по ближним улочкам всюду лепились люди. Полны людей были кремлевские стены, люди глядели с башен и с крыш домов. Казалось, что вся Москва собралась сюда, к казни...
Степана сняли с телеги. В лохмотьях, с выбритой головой, в ссадинах и в кровоподтеках, он прямо, стараясь держаться свободно, взошел на помост, где ждал уже палач Самсонка с помощниками. И тут Степан увидел орудия казни: плаху, топор, колесо и доски...
Сердце его на мгновенье дрогнуло...
«Стало, не голову срубят, а четвертуют!» – понял Степан. Он посмотрел на Самсонку. Тот опустил глаза. Разин был готов к казни, но новых мучений уже не ждал больше. Теперь надо было снова собрать силы, чтобы перед толпою людей держаться по-прежнему твердо, как он держался в застенке во время пыток.
Дьяк стал читать приговор. Степан почти не слыхал его слов. Он весь был охвачен только одной мыслью, одним напряжением воли – держаться.
«... И ты, Стенька, вор и безбожник, презрев государеву милость и свою присягу...» – вливался в мысли Степана однообразный и нудный голос дьяка.
Вся многотысячная толпа слушала приговор, обнажив головы. Но люди собрались уже давно. Торопясь стать поближе к лобному месту, они стояли по пять, шесть часов, и пирожники, сбитенщики, квасники сновали в толпе со своими жаровнями, противнями, бочонками, угощая едой и питьем толпу зрителей... Впрочем, торг шел в молчанье, чинно, иные из продавцов и покупателей, даже не говоря, показывали на пальцах, что дать и сколько платить...
Площадь дышала зноем и человеческим потом. Вились роем мухи. Одна, назойливая, садилась все время на ссадину на виске. Степан ее хлопнул ладонью, и от резкого движения звон его цепи пролетел надо всей толпой.
Он уже овладел собой и знал, что не сдаст, как не сдавал до сих пор. Осторожно покосился на Фролку. Тот стоял, опустив голову. Над глазом его напряженно дергалось веко, по лбу, как рябь на реке, бежали морщины, но он не дрожал, держал прямо плечи. Руками крепко сжимал свою цепь.
Приговор перечислял все дела Степана: Яицкий городок, Персию, Астрахань, Дон...
Близкие лица товарищей и друзей вставали опять перед ним. Вот Иван Черноярец. «Был бы жив – не дал бы ты в цепях меня волочить. Ты бы добыл меня отколь хошь. Москву зашатал бы, Ваня! Зашатал бы ведь, а?!» – спросил Разин.
Запорожцы Боба и Наливайко, дед Панас Черевик, Максим Забийворота... «То мы с ними шли побивать панов. Потом они с нами – наших бояр побивать, а все и у них и у нас сидит панство. Не панов казнят – нас, казаков. Меня на Москве, других, может, в Киеве показнят, а панство повсюду осталось. Немало еще народу придется побиться, пока одолеет он панство по всей земле. Опять будут брать города, воевод казнить...» Степану представился пушечный гром, дым, знамена в дыму и грозный клич казаков, идущих на приступ... Дон, полный казацких челнов, Кагальницкий город, казаки на берегу стоят, машут, машут платками своим казакам, а вот и Алена Никитична... «Эх, Алешка!» – с грустью подумал Степан, жалея ее, и вспомнил о сыне.
«Жив ли ты, Гришка? – спросил Степан. – А когда жив, каким вырастешь ты казаком? Дорастешь ли, сынок, до битвы, или раньше погубят тебя?!»
Звонарь из черкасской церкви успел рассказать ему, что Гришка, проснувшись, когда уж Степана связали, видно, в тот миг, когда он был без сознания, схватил со стены отцовскую саблю и бросился на Петруху. За то его кинули в яму вместе с другими, кто бился в Кагальнике и кого удалось им схватить живыми...
Степан усмехнулся.
