Здесь нужно сделать отступление и сказать несколько слов о европейской войне XVIII века. Она была кровавой, но не жестокой. Ядра, бомбы, картечь и пули делали из стоящих на открытом поле батальонов кровавое месиво, выдирали в сплошном строю солдат чудовищные зияющие провалы. Страшны были мучения умирающих людей и коней на поле боя. Широко известное «гусарство», возмущавшие обывателей кутежи воинов можно понимать как прощание гусар с жизнью, ибо каждый из них, как только раздавалась команда «Сабли наголо!», был уже смертником и шансов выйти живым из боя почти не имел.
Слепы были ядра и пули, но не люди. Войны XVIII века отличались более гуманным отношением воюющих друг к другу, чем это было раньше — в эпоху религиозных войн — или позже, когда революционная и контрреволюционная идеология, националистические доктрины стали превращать людей в зверей, делать из общих детей Марса заклятых врагов, способных в бою перегрызть друг другу глотки. При всей карикатурности изображения войны в знаменитом французском фильме «Фанфан-Тюльпан» в нем лучше, чем в иных исторических романах, передано то непривычно легкое для нас отношение к войне, которое характерно для общества XVIII века.
Эта война не была тотальна, не охватывала всей толщи народа, не меняла его привычной жизни. Австрийские войска могли терпеть одно поражение за другим, но Вена дышала музыкой и весельем — война шла далеко, и на ней умирали люди, для которых военное дело являлось профессией. Поэтому война не считалась, как позже, несчастьем. Она была нужна солдату, который хотел трофеев, юному корнету, который жаждал славы, засидевшемуся в ротных капитану, ожидавшему нового чина. Генерал же примеривал к себе мундир фельдмаршала. И все хотели обогатиться. В условиях медленно развивающейся экономики с преимущественно аграрным строем только война давала возможность быстро нажить состояние, привезти домой побольше богатства. Многие европейские дворянские состояния стали результатом удачных военных походов, а вовсе не следствием приносящей ничтожные доходы эксплуатации крестьян, о которой так часто вспоминали советские историки.
Трофеи и грабежи — вот истинная цель войны для профессионалов той эпохи по всей Европе. Для всех офицеров разных наций, составлявших некое европейское космополитическое сообщество, война была ремеслом, и они уважали таких же, как они, профессионалов на другой стороне поля боя. Мог наступить день, когда вчерашние противники оказывались под одним знаменем. Только в те времена были возможны вежливые поклоны командиров сблизившихся шеренг. Они, подчас знакомые по прежней службе, вежливо уступали друг другу право первого залпа, благо от ружейной стрельбы толку тогда было мало. Только в те времена могли отпускать пленных офицеров под честное дворянское слово, что они не будут воевать за противника до конца войны. Пленным часто предлагалось пойти на службу к вчерашнему противнику, сменить знамя. После пленения саксонской армии в начале Семилетней войны целые ее роты включались в прусское войско, и пленные солдаты даже не успевали сменить свои красные мундиры на прусские зеленые. Это особенно характерно для офицеров-немцев. Они добровольно шли на службу короля, который стал настоящим кумиром для Германии.
Не было зверского ожесточения к неприятелю и среди солдат. Пограбить противника каждый был рад, но ведь это были трофеи. Потом наступало умиротворение. Генерал Петр Панин писал брату Никите о победном для русских Пальцигском сражении 1759 года, что раненых пруссаков наши «своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду тогда имели… снабжали». Пастор Теге воспроизводит обычную для тех времен сценку: «Передо мною шел, опираясь на костыль, высокий прусский гренадер с простреленной ногой. Он нес под мышкою большой хлеб и ел его с аппетитом. Один из русских (пленных. — Е.А.) солдат с завистью поглядел на него и, прищелкивая языком, произнес, как умел, по-немецки: “Братец пруссак, мне очень есть хочется!” Гренадер важно остановился, достал из кармана ножик, отрезал русскому половину хлеба и с достоинством сказал: “Ты, может быть, такой же молодец, как и я!” Из леса выходили голодные русские солдаты и сдавались в плен, где их кормили». Но я забежал вперед — сцена, описанная Теге, произошла уже после окончания битвы при Цорндорфе. Мы же вернемся к ее началу.
Итак, битва началась обстрелом прусской артиллерией правого фланга русских, а затем прусская пехота перешла в наступление. Атака пруссаками русских позиций была проведена в соответствии с принципами так называемого косого боевого порядка, блестяще испытанного Фридрихом против австрийцев при Лейтене. Суть его состояла в том, чтобы не вести наступление лоб в лоб всеми силами, а, сосредоточив на одном из своих крыльев превосходящие силы, ударить противника по одному из его флангов и достичь там перевеса. Фридрих не открыл в этом Америки. Как писал Дельбрюк, «сама идея была проста и очень стара, трудно было осуществить ее. Ибо сделать одно крыло сильнее другого — дело простое. Но когда противник это заметит, он или сделает то же самое или, со своей стороны, атакует более слабое крыло наступающего. Действенность приобретает косой боевой порядок лишь тогда, когда удастся охватить своим наступательным крылом крыло противника». В этой ситуации и противник не будет стоять сложа руки, он начнет разворачиваться поперек захода войск противника в свой фланг. Поэтому наступающим, во-первых, нужно стремительно перебросить свои превосходящие силы на атакуемое направление и, во-вторых, одновременно связать действия противника в его центре и другом фланге, что достигалось опережающим ударом и перевесом сил на одном из флангов. Дам слово специалисту: «Я склонен формулировать дело таким образом: косой боевой порядок представляет собой такую форму сражения, решаемого на одном крыле, при которой вся боевая линия образует единый, возможно менее и даже вовсе не прерывающийся фронт. С сражением, решаемым на одном крыле, оно имеет ту общую черту, что одно из крыльев выдвигается вперед, а другое задерживается, причем атакующее крыло усиливается и стремится, по возможности, охватить неприятельский фронт с фланга и даже с тыла».
Вот тут-то и срабатывала феноменальная подготовка прусской армии, когда ее полки и эскадроны быстро и слаженно перемещались по полю сражения, и противник Фридриха напоминал шахматиста, которому владеющий инициативой партнер своим мощным наступлением на одном из флангов не позволяет уравновесить положение. И тогда все ходы этого шахматиста — вынужденные, они только оборонительные. Но риск у наступающих огромен, захваченная инициатива еще не есть победа.
Фридрих, сосредоточив на своем левом фланге 23 тысячи солдат против 17 тысяч у Фермора (при том, что русская армия имела общее численное превосходство), отдал приказ наступать авангарду генерала Мантейфеля (восемь батальонов) на правый фланг русских. По-видимому, это и видел с холма пастор Теге. Мантейфеля в этом наступлении должен был поддержать генерал Каниц, 20 батальонов которого, без интервалов, побатальонно, уступами, должны были ударить по русскому флангу и смять его. Но при движении Каница следом за авангардом его батальоны натолкнулись на горящую деревню Цорндорф и отклонились вправо от авангарда. Атаки охватывающим русский правый фланг уступом не получилось — возник разрыв в прусском фронте. Увидев это, Фермор, получивший, благодаря отставанию Каница, превосходство на своем правом фланге, ударил по Мантейфелю. Русская пехота успешно атаковала пруссаков и потеснила их авангард и даже некоторые из подошедших батальонов Каница.
Но Фермор недооценил противника. На левом фланге Фридриха скрытно сосредоточилась вся кавалерия под командой генерала Зейдлица. Он терпеливо ждал своего часа, отмахиваясь от указов короля выступать. В очередной раз король прислал адъютанта со словами, что Зейдлиц отвечает головой за сражение, на что генерал ответил, что после сражения его голова в распоряжении короля, но сейчас он хотел бы применить ее наилучшим образом на пользу службы. И когда русские пехотинцы, преследуя Мантейфеля, обнажили свой фланг, Зейдлиц силами сорока шести эскадронов нанес сокрушительный удар по русским войскам…
Читатель может представить себе эту картину, если он познакомится с Зейдлицем и его кавалерией. Фридрих Вильгельм барон фон Зейдлиц был настоящей легендой прусской армии. Великолепный наездник, отчаянный рубака, он слыл фанатиком службы. Ничего, кроме армии, для него не существовало. До старости он служил солдатам образцом для подражания. Чего только стоит его молодечество — промчаться на коне сквозь быстро вращающиеся крылья ветряной мельницы или выстрелить из пистолета на скаку по торчащей в земле курительной трубке, раз за разом отбивая у нее по небольшому кусочку.
