Джесси и Джон мало говорили о национальной политике после приезда в Марипозу: у Джона не было желания вновь включиться в избирательную кампанию. Грили, поездка которого диктовалась желанием прощупать политические настроения, сделал блестящий анализ обостряющейся борьбы между Севером и Югом. Он был зол на президента Джеймса Бьюкенена, говоря о том вреде, который может причинить «хороший человек, честный человек, готовый пойти ради мира на компромисс любой ценой», ибо Бьюкенен позволяет Югу вооружиться, забрать северные склады вооружений, открыто говорить о мятеже и одновременно с этим мешает Северу готовиться к войне, объявляя, что это, дескать, может подтолкнуть Юг к мятежу. Грили настаивал на том, что если бы Джон был выбран, то он остудил бы разговоры о восстании, вооружив Север, укрепив национальные форты и гарнизоны на Юге, лишив Юг возможности готовиться к конфликту.
Джесси спросила:
— Можем ли мы использовать силу, чтобы удержать Юг в Союзе?
— Да, — ответил Джон. — Точно так же, как мы используем силу, чтобы удержать от убийства или, что более подходит, от самоубийства.
Через несколько дней после отъезда Грили Джесси получила от Элизы письмо, сообщавшее о смерти отца в Вашингтоне. Она не была готова к такому удару: хотя Том Бентон слабел, он все еще выглядел крепким год назад, когда она оставила его. Этой весной он обещал приехать в Калифорнию.
Возвратившийся с шахты Джон объяснил, что Том Бентон умер от рака и что отец знал о своей болезни, прощаясь с ней год назад. По этой причине он не поехал с ними в Калифорнию.
— Твой отец заставил меня поклясться, что я сохраню в тайне его болезнь. Он сказал, что не хочет, чтобы ты горевала или тревожилась по поводу его возможной смерти. Теперь ты знаешь, как тяжело ему было отпускать тебя… На следующий день после нашего отъезда он слег и больше не вставал с постели.
Сквозь слезы Джесси сказала:
— Он хотел умереть, держась за мою руку. Он сказал мне это после смерти матери. И все же он разрешил мне уехать, зная, что больше не увидит меня…
К июлю летняя жара вновь опалила Беар-Валли; воздух был неподвижен, а ночи недостаточно длинны, чтобы горячий воздух поднялся из долины. Джон часто выезжал в Сан-Франциско. В середине июля он предложил ей поехать с ним, поскольку в городе было прохладно. Они переплыли на пароме реки Туолумне и Станислаус, а затем отправились из Стоктона ночным пароходным рейсом, погрузив на борт свою карету и лошадей. Утром Джон провез ее вдоль пролива Золотые Ворота, остановив лошадей на мысе, вдававшемся в залив напротив острова Алькатраз. Среди зарослей горного лавра и карликовых деревьев, искривленных ветром с океана, гордо высился дом. Стоя у края утеса перед раскрывавшейся картиной пролива и залива, за которыми простирались голубые воды Тихого океана, Джесси не удержалась и воскликнула:
— Какое божественное место! Чье оно?
— Твое.
У нее перехватило дыхание.
— Я купил дом и двенадцать акров земли у сан-францисского банкира за сорок две тысячи долларов. Мы всегда говорили, что наш калифорнийский дом должен выходить окнами на Тихий океан. Тебе он нравится? Это место называется Блэк-Пойнт. Мы сможем проводить здесь столько времени, сколько захотим, и выезжать в «Белый дом» весной и осенью. Я его купил на твое имя, Джесси. Дом будет всегда принадлежать тебе и детям.
Задыхаясь от счастья и возбуждения, она спросила:
— Можно заглянуть внутрь коттеджа?
Дом был простой, прочно построенный. Проходя по пустым комнатам, она восклицала:
— Мы выстроим со стороны моря стеклянную веранду: она прикроет нас от ветра, и мы сможем спокойно наблюдать за кораблями в любое время года. На краю утеса поставим летний домик для теплой погоды. Мы доставим сюда краску и обои, и через несколько недель ты не узнаешь его.
В течение месяца она с необычайным усердием переделывала и обставляла дом; с трех сторон он был окружен стеклянной верандой, где были размещены шезлонги и письменные столики; вдвое расширена гостиная, одну ее стену занял камин, выложенный из местного камня. Были проложены дорожки, обсаженные розами и фуксиями, а Джон тем временем выстроил конюшню и сарай для карет. Она понимала, что нерасчетливо покупать новую мебель, ковры, драпировки, когда у нее столько прекрасных вещей в «Белом доме», но им придется проводить многие месяцы на шахтах, и ей не хотелось нарушать заведенный там порядок.
Когда детские спальни были оклеены обоями и устланы коврами, она отправила послание в Марипозу. Ирландская Роза и Исаак благополучно доставили двух мальчиков и Лили.
Прошло девять лет с тех пор, как она спускалась по веревочной лестнице с борта парохода «Панама», а затем ее несли на руках по мелководью. Тогда лишь несколько грубых зданий окружали площадь Портсмут; ныне же Сан-Франциско стал городом, с рядами хорошо построенных домов, с процветающей деловой частью и небольшими фабриками на окраинах. Гавань была забита судами, прибывшими из стран Востока, а дилижансы и конные повозки доставляли переселенцев и почту через горы и равнины за тринадцать дней из Нью-Йорка и за десять — из Сент-Луиса. Телеграф Сэмюэла Морзе был протянут до Сан-Франциско; по Маркет-стрит ходил городской локомотив, к Гарнизонной площади людей доставляли омнибусы, а в деловой части города работала конка. Был основан литературный журнал «Голден эра» в противовес бостонскому «Атлантик монсли». Лучшие актеры включали Сан-Франциско в свои турне; полный сезон работал оперный театр.
Джесси любовалась Сан-Франциско: город был молодым и полным сил, он как бы каждый день вновь рождался. Ее большая гостиная и остекленная веранда с видом на пролив, океан и залив превратились в первый литературный и политический салон Сан-Франциско. После смерти отца у нее не было желания вернуться на Восток. Детям нравился Блэк-Пойнт, они нашли друзей среди поселенцев у пролива и целыми часами бродили по дюнам и пляжу. В туманную погоду низким дружественным тоном гудел колокол, луч, обмахивающий горизонт, напоминал ей маяк у Сиасконсета.
Ей исполнилось тридцать четыре года, молодость прошла, но зрелость придала ей свою особую красоту. Ее карие глаза, казалось, потемнели и стали более сочувственными; очертания губ скорее говорили о желании понять, чем о решимости. В проборе показались первые седые волосы. Удлиненный овал лица слегка округлился. Произошли перемены и в ее характере: он стал более ровным и спокойным. Она была готова выждать, дать судьбе возможность пройти свою половину пути. Она примирилась с тем фактом, что их профессиональная карьера, подобно супружеству, обладает своим ритмом: то движется медленно, погружаясь в болото мелкой деятельности, то рвется вперед, к важным свершениям. У нее пропало желание все время рваться вперед; надо уметь восстановить силы, оценить сделанное, подумать о перспективе.
Однако, мужая, она не чувствовала себя старше по сравнению с тем днем, когда отправилась в дом миссис Криттенден получить благословение. Внешние аспекты ее жизни могли немного выветриться, кое-где разойтись по швам, но чудо ее супружества не увядало. Даже по прошествии семнадцати лет семейной жизни ее по-прежнему волновало физическое присутствие Джона. Прикосновение его руки, его поцелуй, его объятия были столь же магически радостны и приятны, как в те первые недели их медового месяца в доме на Си-стрит. В Марипозе она была вынуждена пользоваться двуспальной кроватью, изготовленной в Новой Англии и хранившейся все эти годы в Монтерее. Теперь же в Сан-Франциско она купила большую кровать из дерева черешни, похожую на ту, которая у них была в Сент-Луисе, и на этой кровати в прохладные ночи они вслушивались в звуки колокола, подающего сигналы судам в тумане, в мягкий накат волн к подножию скалы, размышляли о своих планах.
После почти двадцати лет супружества, пяти беременностей ее чувства к мужу оставались такими же сильными, как в первые дни. До встречи с Джоном она полагала, что брак — это бремя, которое несет женщина, чтобы рожать детей и ублажать мужа. Респектабельная жена и думать не может о каких-либо свершениях. С момента встречи с Фремонтом Джесси осознала, что это ложь; это оказалось ложью в восторженные дни медового месяца; и сегодня, более чем когда-либо, это ложь. Летят годы, стареет мир, но доброе супружество не увядает.
И сейчас, в утро нового 1857 года, она лежала рядом с мужем, прислушиваясь к его ровному дыханию, размышляя над загадкой Джона Фремонта, которую она так и не разгадала: она ощущала его одиночество, стремление к чему-то неизвестному — последний скрытый бастион самообороны. Его жизнь скатилась с возвышенных высот к обыденной рутине; его рассудок мечтал о беспокойной экспедиции, но его походы ограничивались Марипозой, Словно сквозь туман она замечала его стремление к свершениям, величайшему моменту в его жизни, когда он совершил невозможное и перевалил через горы Сьерры. В ее любви соединились жалость и сочувствие к мучившему его неистребимому желанию, которое влекло его вперед и лишало дома с негасимым огнем. Как бы ни складывалась судьба Джона, он не может обрести покой: всю свою жизнь он будет добиваться признания своих заслуг, будет гоним призраками, жертвой которых стал его не уверенный в себе ум.
