Хрущев в это время сидел в кремлевском кабинете Сталина между Берией и Маленковым. Обсуждался вопрос о восстановлении разрушенной немцами страны. Докладывал Вознесенский. Докладывал, как всегда, грамотно, толково, разумно обосновывал некоторый политэкономический риск. Сталину нравился молодой, энергичный, талантливый ленинградец со складом ума аналитически мыслящего ученого и цепкой хваткой знающего и опытного хозяйственника.
— Ну что же, товарищи, — раздумчиво заметил Сталин, когда закончил говорить докладчик, — Николай Алексеевич изложил общую картину.
Он подошел к большой карте европейской части Союза, на которую были нанесены условными знаками восстанавливаемые заводы, фабрики, шахты, плотины, железнодорожные депо. Рядом висела еще одна карта, где были обозначены отстраиваемые заново жилые массивы городов, поселки, наиболее крупные деревни. «Так бы он думал о вооружении армии перед войной, — зло подумал Хрущев. — Может, не пришлось бы тогда нынче ломать голову над тем, как вернуть к жизни все порушенное». Он знал в глубине души, что не прав: делалось все и даже более того. Но не мог ничего с собой поделать. Никита с опаской посмотрел на Берию — не читает ли тот его мысли. Нет, Берия внимательно смотрел на Вождя. Почувствовал взгляд Хрущева, глянул на него вполглаза, подмигнул, отвернулся.
— На фронте все время думаем о надежной технике и боевых резервах, — продолжал Сталин. — В ходе восстановительных работ — о надежной технике и трудовых резервах. Два варианта одного гамлетовского вопроса — быть или не быть.
Говоря это, словно разговаривая сам с собой, он пошел вокруг конференц-стола. И вдруг остановился за спиной Хрущева. Тот встал, повернулся лицом к Вождю.
— Товарищ Хрущев, покажите нам по карте конкретные работы, которые уже сегодня ведутся на Украине.
Никита взял указку, прокашлялся. Некоторое время молча рассматривал обе карты, которые раньше не видел.
— Мы специально не просили вас подготовиться, — Сталин пытливо разглядывал Хрущева, — мне непонятна ваша заминка, ведь это то, чем вы занимаетесь ежедневно.
— Да, товарищ Сталин. Но у меня нет с собой цифровых выкладок. — Никита обернулся к Маленкову, как бы ища у него помощи. Маленков взглядом ответил: «Не тушуйся, говори!» Увидев, что Сталин смотрит в его сторону, тотчас опустил голову. «Приведу приблизительные данные. Кто их проверит!» И Никита, овладев собой, заговорил привычным, уверенным голосом. Металлургия, машиностроение, местная промышленность — состояние дел в этих отраслях он обрисовал весьма обще. Понимая, однако, поверхностный характер своего сообщения, он обильно сдобрил его именами передовиков (в Киеве недавно проводил их совещание) и наиболее выигрышными «трудовыми подвигами». Главный упор он решил сделать на уголь. Донбасс всегда был козырной картой Украины. Беспроигрышной оказалась она для Никиты и на сей раз.
— Главным стратегическим направлением, — уверенно обводя указкой многочисленные кружочки на картах, вещал он, — мы избрали строительство мелких шахт. При этом упор сделан на разработку верхних пластов. Шахтеры называют такие шахты «хвостами». Уголь в них выходит практически на поверхность. Правда, есть одна неприятная особенность таких мелких, неглубоких шахт. В них используется — в силу их небольшого размера — минимум крепежного материала, и они довольно часто обрушиваются. Мы называем такие шахты мышеловками. Зато и отдача быстрая. Намечено побыстрее пройти несколько сотен таких шахт и за счет мелкой механизации, неглубоких разработок и наклонных стволов срочно получить нужное количество угля.
— В данном случае овчинка стоила выделки, товарищ Сталин, — подал с места голос Вознесенский. — Мы очень вовремя этот уголь получили и продолжаем получать.
Сталин набил трубку табаком, тщательно ее раскурил:
— Знаю. Молодец Микита. И главную улицу матери всея Руси — Крещатик — начал отстраивать заново. Выходит, Хрущев строитель… — Сталин произнес эти слова как явную похвалу. И все за столом заулыбались — и Берия, и Микоян, и даже Молотов. «Никита от радости покраснел, как буряк», — благодушно подумал Булганин.
Улыбнулся и Сталин, завершая начатую фразу:
— …много лучше Хрущева-воина.
«Он и через сто лет Харьков не забудет! — мысленно вздохнул Никита, продолжая улыбаться. — Вечно будет ставить мне это лыко в строку».
— Уголь — это хорошо. Уголь — это хлеб промышленности. Но человеку нужен ржаной, пшеничный хлеб. И еще многое другое. — Сталин подошел к своему месту в торце стола, взял со стола бумаги, быстро их пролистал. Задержался взглядом на последней странице. — Вот, тают стратегические запасы продовольствия. Такое спокойно созерцать мы не имеем права. Украина была и вновь должна стать житницей страны. Известно пристрастие Хрущева к решению вопросов индустрии. Сегодня исключительное значение приобретает решение вопроса аграрного. Наш народ, народ-победитель должен питаться вкусно и сытно. Я правильно говорю, товарищ Хрущев?
— Очень правильно, товарищ Сталин.
— В ваших словах я чувствую неуверенность. Если есть сомнения, высказывайте.
— Это не сомнения, а просьбы. Нужны техника, семенные фонды, специалисты. Бабы и мальчишки в плуги впрягаются. В хранилищах шаром покати, ни зернышка. Кузнецы, трактористы, комбайнеры, агрономы — все в армии. Конечно, победа решит кадровые вопросы…
— Не только, — сказал с места Вознесенский. — Из госрезервов выделим семена. Более того, уже готовы основы плана перевода экономики на мирные рельсы.
— Перекуем мечи на орала, — одобрительно отозвался Сталин.
— Этот ленинградец очень уж прыткий, — прошептал Берия Хрущеву, когда тот сел в свое кресло. — И к Иосифу в любимчики втирается. Приезжай ко мне завтра. Нет, — Берия посмотрел на часы, — уже сегодня, после торжественного заседания на дачу. Георгий, — он кивнул на Маленкова, — тоже будет. Он этого Вознесенского только в прицел видит. Поговорить надо.
Никита кивнул: «Если Сам не позовет». Подумал: «Берия, Маленков — компания подходящая, нужная. Кто это сказал: «В политике отношения людей определяются не сердцем, а умом. Господствуют не чувства, а трезвая целесообразность»? Убей — не помню. Да и не важно, главное — сказано правильно. С волками жить…» Остановился на полумысли, посмотрел опасливо на Берию. Тот хитро улыбался.
Иван долго приходил в себя после смерти Потемкина! Они были знакомы почти десять лет. Особенно часто стали общаться после того, как в сороковом году Владимир Петрович был назначен наркомом просвещения. «Глубинный подход — вот что мне в вас нравится, — говорил он Ивану, с вниманием и симпатией прислушиваясь к молодому директору набиравшего силу столичного пединститута, в очередной раз затевая разговор о судьбах отечественной педагогики. — Я ведь закончил МГУ еще в прошлом веке. И преподавать тогда же начал: Москва, Екатеринослав, опять Москва… С Малороссии мне от Третьего отделения бежать пришлось. Жандармам не нравилось, что я в революции пятого года был не с ними, а с рабочими. Еще студентом за марксистские взгляды и подпольную работу в Бутырку угодил. Я вам это к тому говорю, что народу перевидал всякого уйму. И уже тогда, с юности, презирал верхоглядов, попрыгунчиков, знающих историю лишь по анекдотам, а литературу — по переложениям. Вред любому делу исходит от воинствующих дилетантов. Вы знаете, я не случайно сказал «глубинный», вы пытаетесь добраться до сути любого вопроса и изучаете его не только на столичном материале, но и на данных, получаемых из глубинки. А для нашей науки это архиважно.
— Да, извечный бич нашей педагогики — ножницы в уровнях знаний в городе и деревне.
— Степень обеспеченности учителя пособиями — и денежными (зарплата), и наглядными, — развел руками нарком. — И в городе, даже в столице, и того и другого всегда мизер. А уж про деревню и говорить нечего. В вашем анализе американского опыта политехнизации школы особо позитивным является то, что вы учитываете поистине огромный разрыв их, заокеанских, и наших, российских, возможностей. И ориентируете — вполне резонно! — наших энтузиастов на собственные подручные средства и возможности. Главное: ваша с Надеждой Константиновной генеральная концепция, а затем и лично вами созданный детальный план построения Академии Педагогических Наук останутся памятником в развитии русской просветительской мысли. Это не высокопарное изречение, сказанное ради красного словца, а естественная и заслуженная дань подвигу, свершенному на просвещенческой ниве.
Иван знал, что Владимир Петрович Потемкин немало способствовал успешному прохождению проекта о создании академии сквозь сложный лабиринт партийных и правительственных этапов с их бессчетными рогатками, препятствиями и ловушками; что, пожалуй, не было более подходящей (и проходной по всем статьям: весомость в государственной иерархической системе, опыт работы и авторитет в различных структурах просвещения, вселенский характер культурного кругозора) личности на пост президента академии, против которой не возникло бы возражений ни у верховной власти, ни у научной элиты, ни у практиков школьного дела. Кроме всего этого, существует на свете доминанта, не фиксируемая письменно ни в каких официальных анкетах или характеристиках, но неизменно и действенно влияющая на решение важнейших вопросов и развитие человеческих отношений, — взаимная симпатия. Ивану Владимир Петрович напоминал рано ушедшего из жизни отца: широтой души, добрым тонким юмором, неистребимой человечностью, проявлявшейся и в самые светлые, и в самые горестные минуты такого многогранного, такого непредсказуемого бытия.
