камнем на дно Печоры... Убьешь — спасем. Как тогда... Спасать тебя едет из Архангельска Тафтин. Знай: сегодня не исполнишь приказа — завтра и искать тебя не будем! Пусть политики с тобой расправляются.
— Меня, ме-ня уб-уб...
— Не убьют. Выстрели где-нибудь около своей комнаты. Запрись, не подпускай... На станции телефон — вмиг сообщат в управу. Я сразу же буду, заберу тебя с собой.
— В камере уб-уб... — никак не мог произнести страшное слово Задачин.
— А ты со-ображаешь, Иголка, — поддразнил пристав. Но потом, посерьезнев, добавил: — В камере кокнуть могут — это ты верно надоумил. Своего я тебе туда подсажу — не даст тронуть, оберегет тебя этот бугай до Тафтина. Но одно знай, Иголка: без верного выстрела я тебя арестовывать не буду. Не за что — сам понимаешь! Искать тож не буду — бесполезно... Иди.
Ни вечером, ни ночью Задачин не выполнил приказ Чалова. Это, пожалуй, была самая страшная ночь для Задачина: Кучуба слышал сдавленные рыдания, стоны, подвывания писаря, не нашедшего в своем тайнике нагана.
Этажом выше, в просторном кабинете Журавского, до утра горела лампа. Спать он лег на восходе позднего августовского солнца, так и не пробившего своими лучами густого тумана, спеленавшего Мати-Печору. Только к полудню упругий и упрямый ветер продул печорские поймы, высветлил подернутые багрянцем прибрежные ольшаники, раскачал могучие ели на стрелке Хлебного ручья. По-жестяному гулко и тревожно переговаривались осинники, мягко и печально, просвечивая поздним румянцем, увядали березки. Ветер наносил ни с чем не сравнимый запах печорских далей — и бодрость, и неведомый зов, и вечная грусть в этом запахе.
Кучуба — в валенках, в кожухе, с шапкой в руках — сидел на нижней ступеньке крыльца и напряженно вслушивался — то ли в звук ветра, то ли в тишь изнурительных бессонных ночей, то ли в предчувствие неизбежной печали.
— Поспи, Устин, — подошел к нему Прыгин. — День... Гости на станцию собираются... А я поеду встречу Семена Никитича.
— Поезжай, торопись, Микола... Во всех церквах зараз спивают: «Чашу спасения прииму». Где же ты, наша «чаша спасения»? — тихо качал седой головой Кучуба.
Ступеньки крыльца были под окном комнаты Задачина, и он забывшими сон лихорадочными глазами следил за Кучубой, за Прыгиным, впитывал, скрывшись за занавесью, каждое слово. Подождав, когда они уйдут, он поспешно отпер дверь, пробежал по коридору и постучался в комнату, где жил рабочий-бобыль из местных охотников. Задачин, соврав, что выследил волчье логово, выпросил у него ружье и патроны с картечинами...
Обедали в тот день по случаю праздника поздно и как-то грустно, устало. После обеда все ссыльные, разом поднявшись, пошли покурить в сторожку к Кучубе. Журавский с детьми, с казначеем Нечаевым, с Ольгой и Наташей отправились на берег Печоры поудить густо снующей жирующей рыбешки.
Возвращались они через час: дети шумной стайкой убежали к пруду выпустить живых рыбок, Ольга и Наташа поспешили на кухню помочь Устине Корниловне, Журавский и Нечаев, перекинув через плечи удочки, поотстали. Около крыльца Андрей, решительно забрав удочки у сгорбившегося Арсения Федоровича, сказал:
— Отправляйтесь на общее чаепитие: проводим успение, проводим меня... Я поставлю удочки в крыльцо и догоню...
Арсений Федорович не успел отойти и на десяток шагов, как в крыльце грянул ружейный выстрел. Нечаев кинулся туда...
На нижней площадке распластался Андрей. Кровь из трех ран от волчьих картечин тоненькими струйками стекала на ступени. Глаза еще не успели потухнуть и смотрели в сторону убегающего Задачина светло, удивленно...
— Убили! Журавского убили-и-и!.. — застонал казначей Нечаев.
Журавского убили-и-и... — стонали родные гнездовья.
В Архангельске эхо далекого выстрела аукнулось двумя телеграммами:
Прокурор доносил в Петербург:
Убитый Андрей Владимирович Журавский занимал выдающееся место в качестве исследователя Печорского края, вследствие чего имею честь просить донести о вышеизложенном Генерал-Прокурору Российской империи.
В Усть-Цильму телеграф принес волю генерал-майора Чалова:
Политических ссыльных к гробу Журавского не допускать!
Но они ослушались.
20 августа 1914 года станцию запрудили толпы народа, сотни скорбящих печорцев. На поднятых руках, закаменевших в гневе, несли к карбасу-катафалку Прыгин, Калмыков, Кучуба, Боев, Тепляков и их товарищи гроб с телом Журавского, венок из ржаных колосьев с надписью на ленте: «Добровольно ссыльному — от группы товарищей».
Когда поставили гроб в катафалк, Прыгин громко зачитал телеграмму от Платона Риппаса, от Юлия Шокальского:
Журавского нельзя мерить общей меркой — он, как Ян Гус, за идею освоения Севера пошел на костер. Такие достойны восторга, но не слез.
Усть-Цильма — Сыктывкар, 1960—1981 гг.
Правый, самый большой приток Печоры, Усу, берущий начало на Полярном Урале, в старину именовали Уссой — именем подземного сына бога Нума.
Лестовка — четки. Положить лестовку — отвесить сто поклонов.
К. П. Победоносцев (1827—1907) — воспитатель Александра II, обер-прокурор Святейшего Синода.
А. А. Григорьев (1883—1968) — академик, лауреат Государственной премии СССР, основатель и директор Института географии АН СССР.
Д. Д. Руднев (1879—1932) — ученый-географ, один из основателей факультета географии ЛГУ, член Полярной комиссии АН СССР.
Катагар — полог для защиты от комаров.
Жито — здесь: ячмень.
Самоеды — прежнее название ненцев.
Ижемский район — бассейн реки Ижмы (левого притока Печоры), заселенный ижемцами — этнографической группой народа коми. (Старое название — зыряне.)
Ненец — человек (ненецк.).
В день смерти Ф. Н. Чернышева, в январе 1914 года, Журавский предложил открытый им хребет назвать грядой Чернышева. Предложение было принято.
Ю. М. Шокальский (1856—1940) — выдающийся географ, океанограф и картограф. Профессор, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный академик.
Варакушка — северная
