Вторично Король прощался со мною днем, прося прощения за то, что уделял мне так мало внимания, и повторив, что, несмотря на это, питал ко мне искреннюю любовь и уважение. Он было заплакал, но тут же спросил, нет ли кого в комнате; я отвечала, что никого нет. Тогда он сказал: «Все равно; кто бы ни увидел мою нежность к вам, она никого не удивила бы». Я выбежала из комнаты, чтобы не волновать его моими рыданиями.
При третьем прощании, вечером 28 августа, он вдруг сказал: «Что будет с вами, мадам? Ведь у вас ничего нет». Я ответила: «Я сама ничто. Думайте только о Боге, Сир», — и отошла от постели. Но потом мне пришло в голову, что у меня и впрямь нет ни собственного угла, ни имущества, и что неизвестно, как обойдутся со мною принцы после его кончины; вернувшись к постели Короля, я попросила его рекомендовать меня герцогу Орлеанскому. Он тотчас вызвал герцога и сказал ему: «Дорогой племянник, поручаю вам госпожу де Ментенон; вы знаете, какое уважение и почтение я питаю к ней, она всегда давала мне мудрые советы, которым я, к сожалению моему, не всегда следовал. Она оказала мне важные услуги, особенно, тем, что вернула меня к Богу и спасла мою душу. Сделайте же все, о чем она попросит вас для себя самой, для ее родных и друзей. Она не станет злоупотреблять нашей добротою. Я разрешаю ей обращаться прямо к вам».
Затем пришли врачи сменить ему повязку; Король попросил меня оставить его и более не приходить, ибо мое присутствие слишком волновало его. Я все же вернулась, но он сказал мне, что положение безнадежно, и он хочет только одного — умереть спокойно. Некоторое время спустя он впал в беспамятство; окружающие сочли его мертвым. Маршал Виллеруа посоветовал мне не медля отправляться в Сен-Сир; он приказал королевским гвардейцам охранять дорогу и дал мне свою карету, чтобы я проехала неузнанною.
Однако на следующий день, 29 августа, Король очнулся и выказал признаки жизни; он съел два бисквита, смоченных в вине, и пожелал видеть меня. За мною тотчас послали; скоро я вошла к нему и просидела возле него до вечера, уже не питая никаких надежд. Король, однако, узнал меня и прошептал: «Мадам, я восхищен вашей преданностью и мужеством при виде столь грустного конца». В 11 часов врачи осмотрели его ногу; гангрена захватила ее доверху, это была сплошная воспаленная опухоль. Во время осмотра Король потерял сознание…
Видя, что я ничем уже не могу помочь, я вернулась к себе, раздала слугам платье и безделушки и уехала в Сен-Сир с тем, чтобы не возвращаться более. Я боялась, что, несмотря на все мое христианское смирение, не сумею совладать с собою в страшную минуту кончины моего супруга. Кроме того, я не знала, как держаться во время погребальной церемонии; согласно этикету, в глазах публики я ровно ничего не значила при Дворе и опасалась оскорблений, какие всегда претерпевают люди, вчера бывшие в фаворе, а нынче утратившие все.
31 августа Король был еще жив, и господин Виллеруа каждую минуту присылал ко мне гонцов с новостями… Так я узнала, что поздно вечером, когда над Королем читали отходную, он как будто очнулся и несколько раз прошептал: «О Боже, помоги мне, не оставляй своею милостью!»
1 сентября, в 8 часов утра, мадемуазель д'Омаль вошла ко мне в комнату и сказала только одно: что весь Дом молится в церкви. Я тотчас поняла, что это значит, и целый день, равно как и следующий, провела в заупокойных молитвах. «Король умер смертью праведника, — сказала я госпоже де Глапьон, ходившей по коридорам с видом мученицы, — и, как сказано в Писании, дни его были полны. Будем же готовы последовать за ним, и дай нам Бог проявить в ужасный миг смерти хотя бы частицу его мужества!»
2 сентября (Король еще не успел остыть) герцог Орлеанский вскрыл завещание и приписку к нему на заседании Парламента и поступил точно так, как предсказал монарх, а именно, лишил герцога дю Мена всех полномочий и объявил себя единоличным регентом. В тот же день меня навестил канцлер Вуазен: «Ваши дети остались без отца», — грустно молвил он, указывая на воспитанниц во дворе. Я всерьез опасалась и за них и за себя самое, зная, что герцогу Орлеанскому небезызвестна моя роль при исправлении завещания.
6 сентября мне сообщили, что Регент прибыл в Сен-Сир и хочет меня видеть. Войдя в комнату, он заверил меня в своем почтении и, в ответ на мою благодарность, довольно холодно сказал, что помнит свой долг и данное им обещание. Я мягко отвечала, что рада видеть то уважение, которое он выказал покойному Королю, нанеся мне этот визит.
Герцог сообщил, что распорядился выдавать мне пенсию, выделенную Королем из личной шкатулки; более того, написал в своем распоряжении, что я нуждаюсь в регулярной денежной поддержке именно по причине моего бескорыстия. Я смиренно благодарила его, говоря, что при нынешнем плачевном состоянии финансов не хочу принимать деньги. «О, это пустяшный расход, — ответил герцог, — но финансы наши и впрямь сильно расстроены». Я обещала ему молить Бога о помощи Франции. «Вы хорошо сделаете, — сказал он. — Я уже начинаю чувствовать всю тяжесть власти, которую принял на себя». Я с улыбкой заверила его, что это всего лишь начало.
Герцог возразил, что сделает все возможное и невозможное, дабы восстановить дела в стране, и что он надеется через несколько лет вернуть молодому Королю государство в лучшем состоянии, нежели теперь. «Никто более меня не заинтересован в жизни юного принца, — добавил он, — если мы потеряем его, я не смогу править спокойно, а Испания объявит нам войну». Я отвечала ему, со всею медоточивой ласковостью женщины, сорок лет прожившей при Дворе, что ежели он и впрямь не испытывает того стремления царствовать, в коем его обвиняли, то нынешнее его намерение заслуживает самых горячих похвал.
Я просила герцога не обращать внимания на клевету, ибо люди злы и несправедливы; сказала, что сама помышляю лишь об одном — жить в уединении; предупредила, что меня попытаются обвинить в сношениях с Испанией, но верить этому не следует, ибо отныне у меня будет только одно занятие — молить Бога о благоденствии Франции.
Герцог рассыпался в заверениях, что не оставит ни меня, ни Сен-Сир, и умолял обращаться прямо к нему за любой надобностью. Я ответила, что главная моя мечта — завершение устройства Дома Святого Людовика.
Короче говоря, то была скрытая схватка двух бывалых бойцов, после которой мы расстались с самыми любезными словами прощания. У каждого из нас был на языке мед, а под языком лед, и оба мы были достаточно умны, чтобы обезопасить себя на все случаи жизни. Едва Регент уехал, как я бросилась к моему бюро и самым подробным образом записала нашу беседу; сию реляцию я намерена оставить дамам Сен-Сира вместе с моим завещанием, на тот случай, если после моей смерти герцог позабудет свои добрые намерения.
Сей прекрасный меморандум был последним моим политическим документом. Я уповала на то, что все тучи, омрачившие небеса Франции, обойдут стороною эти несколько арпанов земли.
Я закрыла двери перед принцами и придворными и велела передать всем, что не хочу никого видеть и слышать.
9 сентября Короля схоронили в Сен-Дени без всякой помпы, скромно и тихо. В течение сорока лет я была тенью великого человека и скрылась от людей, ушла из их памяти в тот самый миг, как он отдал Богу душу.
«И была ночь, и еще один день…»
Вот уже четыре года, как я живу затворницею в Сен-Сире, однако последние три месяца меня исподволь мучит лихорадка, которая скоро избавит меня от жизненных тягот. Меня пользуют маковым отваром, хинным настоем и бордосским вином: несмотря на все эти заботы, а, может, и благодаря им, голова моя постоянно кружится, и перо выпадает из рук. Последний врач, который осматривал меня, нашел, что мне стало лучше. «Мне стало лучше, — сказала я своему племяннику, герцогу де Ноаю, в ответ на его расспросы о моем здоровье, — мне лучше, но я ухожу от вас».
Я уже так давно желаю смерти, что ничуть не страшусь болезни. Мне страшен только холод, пронизывающий все тело до костей, — он сковывает мне пальцы, затуманивает рассудок, и нет от него избавления, даже в постели под одеялом.
Мне было холодно всю жизнь. Иных детей отдают, в день их рождения, под покровительство Богородицы или какого-нибудь святого; меня же отдали, студеным ноябрьским днем, в тюремной камере Ниорской тюрьмы, Холоду, и этот покровитель цепко держит меня в своих объятиях. Он последовал за мною в Мюрсэ, в тесную каморку, которую никогда не топили, чтобы не приучать меня к излишествам; нагнал в Ларошели, той дождливой осенью, когда я босиком бежала по улицам за подаянием; сковал тем зимним вечером, когда в землю опускали гроб моего брата; насквозь пронизал в Париже, где я, обутая в дырявые башмаки, пыталась все же не скатиться в грязь, не ступить на скользкую дорожку; и вконец завладел мною в Версале, под вой ветра, врывавшегося в широко распахнутые окна моей комнаты.
