Георг встретил жену крайне неприязненно: на сей раз она проштрафилась куда больше обычного, выказав непростительное неуважение к его особе. Пусть уразумеет, что своим нынешним положением она обязана супругу. И он будет признателен ей, если она хорошенько взвесит свое поведение к его возвращению из Берлина, куда он вскоре намерен отбыть. Георг предупредил Софи, что более не собирается сносить от нее подобных выходок.
Все это он произнес с гримасой холодной ненависти на дряблой жабьей физиономии, с трудом удерживая в равновесии свою неуклюжую приземистую фигуру, силясь придать ей некоторую осанку.
Вскоре он отправился в Берлин, увозя с собой ненависть к жене, оставляя дома смятение и еще большую ее ненависть к себе. Повергнутая в отчаяние Софи пыталась найти верного друга, который мог бы дать ей столь необходимую сейчас поддержку, избавил бы ее от невыносимой участи. И вот, волею судеб в эту тяжелую минуту рядом с ней очутился друг детских лет, друг преданный, как она полагала (и это действительно было так), изысканный, дерзкий Кёнигсмарк, златокудрый, прекрасноликий, с загадочными голубыми глазами…
Как-то летним днем, прогуливаясь с ним вдоль аккуратно подстриженной живой изгороди английского парка, окружавшего дворец Херренхаузен, такой же неказистый и приземистый, как его строители и обитатели, она излила Филиппу душу и, страстно желая сострадания, рассказала ему обо всем, что прежде, страшась позора, скрывала от посторонних. Софи не утаила ничего; она сетовала на свою несчастливую жизнь с грубым супругом, говорила о бесчисленных унижениях и оскорблениях, о боли, которую она раньше стоически прятала в тайниках души; призналась даже в том, что иногда Георг бил ее. Кёнигсмарк то краснел, то бледнел, менялся в лице, и эти превращения отражали охватившие его бурные чувства. Его бездонные глаза цвета сапфира гневно засверкали, когда любимая женщина под занавес поведала ему о перенесенных побоях.
— Довольно, госпожа! — воскликнул он. — Я клянусь вам, что он будет наказан, да услышит меня Господь!
— Наказан… — машинально повторила Софи, остановившись и гладя на Филиппа с грустной, недоверчивой улыбкой.
— Друг мой, я ищу не кары для него, а избавления для себя.
— Одно другому не помеха, — горячо отвечал он, похлопывая ладонью по рукоятке шпаги. — Вы избавитесь от этого грубияна, как только я настигну его. Нынче же вечером я последую за ним в Берлин.
— Что вы намерены сделать? Что все это значит? — спросила она.
— Я проткну его насквозь своей шпагой и сделаю вас вдовой, госпожа.
Софи покачала головой.
— Принцы не дерутся на дуэли, — с презрением сказала она.
— Я нанесу Георгу такое оскорбление, что у него не будет выбора, разве что он и вправду не знает ни стыда, ни совести. Я улучу такую минуту, когда вино придаст ему достаточно храбрости, чтобы принять вызов. А если ничего не выйдет и он спрячется за свой титул — что ж, есть и другие способы покончить с ним.
Быть может, в этот миг Филипп вспомнил о мистере Тинне. У бедняжки Софи потеплело на душе: ведь это из-за нее граф проявляет такое пылкое безрассудство и романтическое негодование. А она уже давно холодна, как лед, не жаждет любви и нуждается лишь в сострадании. Поддавшись внезапному порыву, она стиснула руку Филиппа.
— Друг мой, друг мой! — дрожащим голосом вскричала она. — Вы сошли с ума. Вы прекрасны в своем безрассудстве, но все же это — безрассудство. Вы подумали, что станет с вами, если вы действительно это сделаете?
Он отмахнулся от ее доводов презрительным, почти сердитым жестом.
— Разве дело в этом? Меня больше волнует, что станет с вами. Я рожден, чтобы служить вам, моя принцесса, и вот это время наступило… — Филипп улыбнулся, пожал плечами, потом выразительным движением воздел руки к небу и вновь уронил их. В этом человеке как-то разом уживались и дворянин, и сказочный герой, и странствующий рыцарь.
Она подошла к нему, положила руки на голубые отвороты его мундира и нежно заглянула в его прекрасные глаза. Возможно, впервые в жизни она была близка к тому, чтобы поцеловать мужчину, но только как любимого брата, в знак глубокой благодарности за его преданность ей, не имевшей по-настоящему верных друзей.
— Знай вы, какой бальзам на мою израненную душу пролили этим доказательством вашей дружбы, вы бы поняли, что я не нахожу слов, чтобы выразить мою признательность, — сказала она. — Я в замешательстве, и не знаю, как вас благодарить.
— Не надо благодарности, — отвечал Филипп. — Я сам полон признательности к вам за то, что вы обратились ко мне в час нужды. Единственное, о чем я вас прошу, — это позволить мне действовать по собственному усмотрению.
Софи покачала головой. Она заметила, что его взгляд становится все более встревоженным. Филипп хотел было возразить подруге, но она опередила его.
— Окажите мне услугу, если на то будет ваша воля. Видит Бог, мне нужна помощь верного друга. Но форму этой услуги я должна избрать сама. Только так и никак иначе.
— Но каким же образом могу я помочь вам? — нетерпеливо спросил граф.
— Я хочу бежать из этого ужасного города, покинуть Ганновер и никогда не возвращаться сюда.
— Бежать? Но куда бежать?
— Не все ли равно? Куда-нибудь, лишь бы подальше от этого ненавистного двора. Куда угодно. Ведь мой отец отказал мне в приюте, на который я так надеялась. Я бы уже давно бежала, не будь у меня детей. Два моих малыша — вот ради кого я проявляла такое долготерпение. Но теперь и ему пришел конец. Увезите меня отсюда, Кёнигсмарк, — она опять взяла его за отвороты мундира. — Если вы действительно хотите мне помочь, то посодействуйте моему побегу.
Он взял ее ладони и прижал их к своей груди. Румянец заиграл на его щеках. В его глазах, глядевших прямо в ее, полные боли глаза, вспыхнул огонек вожделения. Страсть быстро охватывает чувствительные романтические натуры, и ради нее они готовы на самые рискованные приключения.
— Моя принцесса, пока ваш Кёнигсмарк жив, вы можете рассчитывать на него.
Он отнял ее руки от своей груди, но не выпустил их. Граф так низко склонился к ладоням Софи, что его длинные густые золотистые локоны образовали как бы завесу, под прикрытием которой он прижался губами к ее пальцам. Софи не противилась этому: его безграничная преданность заслуживала такой скромной награды.
— Еще раз благодарю, — прошептала она. — А сейчас я должна подумать. Пока я не знаю, где смогу найти надежное убежище.
Эти слова несколько охладили пыл графа. А ведь он был готов умчать ее прочь на своем скакуне и где-нибудь в далекой стране шпагой завоевать для нее королевство. Ее рассудительная речь развеяла его мечты: Филипп понял, что Софи вовсе не обязательно должна избрать именно его своим покровителем.
Так или иначе, но воплощение замысла было отложено на неопределенный срок.
И граф, и Софи проявили крайнюю неосмотрительность. Они должны были помнить, что принцессе не подобает вести долгих разговоров, держась за лацканы мундира собеседника, позволяя ему касаться себя, целовать свои руки. Да еще против дворцовых окон. У одного из этих окон притаилась ревниво наблюдавшая за парочкой графиня фон Платтен, не допускавшая и мысли, что беседа молодых людей носит вполне целомудренный характер. Разве не злословила принцесса на ее счет, разве Кёнигсмарк не отверг предложенную графиней любовь и не предал всю эту историю огласке самым беспардонным образом ради того только, чтобы скабрезно позабавить компанию распутных гуляк?
Тем же вечером графиня разыскала своего любовника, курфюрста.
— Ваш сын уехал в Пруссию, — сказала она. — Кто же заботился о чести принца в его отсутствие?
— О чести Георга? — повторил курфюрст, вытаращив глаза на графиню. Вопреки ожиданиям, он не расхохотался при упоминании о необходимости заботиться о том, что не так-то легко обнаружить. Эрнест не был наделен чувством юмора, что становилось ясно с первого же взгляда. Это был низкорослый, заплывший жиром человечек; узкий лоб и широкие скулы придавали его голове сходство с грушей.
— Что вы хотите этим сказать, черт побери? — вопросил он.
— Только одно: у этого заезжего хлыща Кёнигсмарка и Софи чересчур уж близкие отношения.
— Софи? — Густые брови курфюрста взлетели чуть ли не к челке тяжелого пышного парика, изрезанная морщинами злая физиономия сложилась в презрительную гримасу. — Эта бледная простушка? Ба! Какая чушь!
Добродетельность принцессы всегда лишь усугубляла пренебрежение Георга.
— Такие вот простушки могут быть весьма коварны, — отвечала графиня, наученная собственным житейским опытом.
— Выслушайте меня.
И она поведала ему обо всем, что видела днем, не преминув расцветить свой рассказ всевозможными подробностями.
