Противники, отступив друг от друга на полторы-две версты, стали считать потери и готовиться к продолжению сражения на следующий день.
Обратившись к Барклаю, которому поручено было восстановить русские боевые порядки, вновь прибегаем к его записям.
Барклай писал, что Дохтуров собрал и привел в порядок пехоту 2-й армии к вечеру, Милорадович занял высоты при деревне Горки, и далее по прямой линии выстроились четыре русских корпуса, достигая своим левым флангом деревни Семеновской.
Чтобы корпуса могли в точности выдержать направление, Барклай приказал по всей линии зажечь костры.
Две тысячи ополченцев ночью, без малейшего отдыха, стали возводить у деревни Горки редут.
Кутузов, узнав о том, все одобрил, поблагодарил Барклая за сделанное и сказал, что с рассветом приедет в расположение 1-й армии, чтобы продолжить сражение.
Михаил Богданович тут же провел рекогносцировку центра и выяснил, что на Курганной высоте только небольшие команды неприятеля собирают оружие. Он приказал Милорадовичу прогнать их оттуда и занять высоту, поставив батарею и введя на позицию несколько батальонов.
В полной тьме, совершенно обессиленный, Барклай упал на подстилку из соломы и тотчас же заснул. Вдруг он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.
Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним адъютанта Ермолова капитана Граббе.
— Ваше высокопревосходительство, — прошептал адъютант, — главнокомандующий предписывает вам отходить за Можайск.
— Что? — не понял Барклай.
Адъютант повторил громко и внятно:
— Приказано отступать.
И тут, ледяной и корректный, сдержанный, в любых ситуациях невозмутимый, Барклай стал ругаться черным русским, солдатским матом, перемежая брань криком:
— Куда отходить? Зачем? От кого? Я сейчас же еду к главнокомандующему! Это его штабные бараны напугали Бог весть что и как! Поле за нами! Мы на позициях! И не уйдем с них!
Отряхивая с мундира солому и разминая заспанное лицо ладонями, он закричал:
— Коня мне!
Но в это время в избу вошел еще один офицер — от Дохтурова — и передал письменное известие, им подписанное, что 2-я армия снимается с позиций и уходит к Можайску…
Несколько минут Барклай сидел за столом, уронив голову на руки.
Затем встал и сказал своим уже давно от всего этого бодрствующим адъютантам:
— Левенштерн, скачите к Платову, велите тотчас же перевести войска его с того берега Москвы-реки на этот. Пусть возьмет три полка егерей и 1-й гусарский и составит из них арьергард армии нашей.
И, отдав распоряжение, снова уронил голову в ладони, не понимая, что заставило Кутузова изменить первоначальный, несколько часов назад изданный приказ и вместо продолжения сражения, которое должно было кончиться победой — Барклай верил в это как никогда ранее крепко, — снова объявить об опостылевшей ретираде?
В то время как Барклай готовился к продолжению сражения, Кутузову подсчитывали понесенные армией потери. Цифры были приблизительны, но по строевым рапортам из строя выбыло убитыми и ранеными более 45 тысяч солдат и унтер-офицеров, более 600 офицеров и 29 генералов. Из генералов убито было — шесть, ранено — 23. Зная о своих потерях, Кутузов мог судить о потерях противника лишь предположительно. Зато он точно знал, что его собственная гвардия сильно обескровлена, в то время как Старая гвардия Наполеона — 19 тысяч лучших из лучших, не побывавших в Бородинском бою минувшим днем, — готова к сокрушительному удару. И главные качества Кутузова-полководца — осмотрительность и осторожность — взяли верх и на сей раз: он приказал отступать.
Начав отступление, Барклай, как, впрочем, и Ермолов и Толь, держался мнения, что лучше всего идти к Калуге. Еще готовясь к бою у Царева Займища, Барклай отдал распоряжение заготовить продовольствие для армии в Калуге, Туле и Орле. Однако Кутузов, принимая решение об отходе к Москве, не спросил мнения Барклая.
27 августа русская армия снялась с позиции и в полном порядке отошла к Можайску. Попытка французского авангарда с ходу ворваться в Можайск не удалась — русский арьергард отбил атаку.
Хотя русские и оставили поле сражения, все же впоследствии многие считали, что в Бородинском сражении не было победителей. Так, например, русский генерал принц Евгений Виртембергский — герой Бородина — писал: «После одного из лучших друзей моих, который теперь уже в могиле, осталось сочинение, в котором говорится много замечательного о Бородинской битве. Оно оканчивается следующими словами: «Говоря по совести, не было причин ни Кутузову доносить о победе императору Александру, ни Наполеону извещать о ней Марию Луизу. Если бы мы, воины обеих противных сторон, забыв вражду наших повелителей, поклялись на другой день перед алтарем справедливости, то слава, конечно, признала бы нас братьями».
Да и сам Наполеон именно здесь, под Можайском, окончательно понял, что Бородино не может считаться его победой.
«Из всех моих сражений самым ужасным было то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя в нем достойными одержать победу, а русские стяжали славу быть непобедимыми».
Во всех почти трудах, посвященных Бородину, приводится эта фраза. Однако никто никогда не спрашивал: «А можно ли быть победителями над непобедимыми?»
Доблесть героев, сражавшихся при Бородине, достойно была отмечена градом наград, который остроумный Милорадович сравнил с градом пуль и ядер, сыпавшихся на участников битвы.
И все же следует заметить, что Барклай-де-Толли был единственным человеком, удостоенным за Бородинское сражение орденом Георгия 2-й степени.
Панегирически настроенный по отношению к своему начальнику, Владимир Иванович Левенштерн писал: «Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день, благодаря распорядительности генерала Барклая, наше отступление совершилось в величайшем порядке…»
Однако сам Барклай противоречит своему адъютанту.
«Сие отступление, — писал Барклай, — почти под стенами Москвы, исполнилось в величайшем расстройстве…»
Кто из двоих был прав? Скорее Левенштерн.
В дни отступления Барклай заболел лихорадкой, тяжелые мысли не оставляли его и после Бородина, и к тому же на каждом шагу он видел безмерно раздражающие его следы бездеятельности Беннигсена, которого самого во время этого марша невозможно было найти.
Барклай ехал, и в глаза ему бросались одни лишь непорядки.
«Войска без проводников часто останавливались на переходе нескольких часов при разрушенных мостах, при проходе дефилей и деревень. Часто те, коим следовало исправлять дорогу, заграждали оную войскам понтонами, повозками с инструментами и обозами ополчения, сцепившимися друг с другом, наконец по исправлении беспорядка и прошествии трудных маршей войска прибыли к месту ночлега, но скитались еще остальное время дня, не зная, где следовало им расположиться. Наконец принуждены они были расположиться при большой дороге и, будучи утомлены трудами, броситься в грязь для проведения ночи. Генерала Беннигсена, взявшего на себя управление Главного штаба, который в точности не существовал уже, невозможно было найти. Должно признаться, что в сем отступлении Бог один был нашим путеводителем…»
Сильнейшее душевное потрясение, перенесенное Барклаем во время Бородинского сражения, внезапный отход с позиции и беспорядки, которые он видел при отступлении к Можайску, были причиной того, что в Можайске Барклай призвал к себе Санглена и со слезами на глазах попросил его отвезти депеши в Петербург к царю. Он сказал, что и Закревский и Каменский, им облагодетельствованные, отказали ему в этом. Однако Кутузов, по-видимому учуявший неладное, запретил Санглену отлучаться из армии, и депеши остались у Барклая.
А между тем происходило и другое, чему Барклай свидетелем не был.
Кутузов, отступая к Москве, главной задачей считал соединение армии с ожидаемыми им резервами. Он писал во все концы письма и распоряжения о скорейшей присылке резервов, боеприпасов, артиллерии, провианта, лошадей, но почти ничего не было.
Обещанная Ростопчиным 80-тысячная «московская сила» — главная надежда Кутузова — оказалась мифом.
Между тем 27 августа армия прошла село Жуково, на следующий день — деревню Крутицы, а помощи все не было.
В Крутицах войскам был зачитан приказ Кутузова, в котором главнокомандующий прямо говорил: «Мы дадим ему конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим воинам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем».
29 августа армия прошла деревню Нару, 30-го — Большие Вяземы и Кубенское.
Два последних дня на арьергард Милорадовича все сильнее и сильнее стал наседать авангард Мюрата.
