И Федор Ростиславич повернул коня, смирившись перед силой, увозя с собой униженье и смертельную обиду. «Кровью умоетесь за бесчестье! — шептал он в ярости. — Вот ужо погодите!»
Грозил, проклинал, придумывал изощренную месть, не понимая того, что можно мстить одному, десяти, даже сотне обидчиков, но безнадежно ненавидеть весь народ. А здесь против него были все…
Снова потянулись для Федора годы ордынского сидения.
Джикжек-хатунь снова завела разговоры о женитьбе, хотя сам хан и сомневался: «Прилично ли такое, чтобы мы отдали сестру свою за улусника и служебника не одной с нами веры?» Но женское неодолимое упрямство пересилило. Сарайский епископ окрестил невесту, принявшую христианское имя Анна, и благословил брак. Жил Федор во дворце, полученном от ханских щедрот, пользовался почетным правом сидеть на пирах против хана и получать чашу из его рук, как ханский родственник. Ханскому зятю приносили подарки улусные мурзы и русские князья, наезжавшие по своим делам в Орду. Родились сыновья Давид и Константин. Ханша любила их даже больше, чем других своих внуков. По-русски сыновья Федора говорили с трудом, коверкая слова на татарский лад.
Задумался Федор Ростиславич, кто он теперь — русский князь или ордынский вельможа? Если князь, то где его княжество? Если ордынский вельможа, то где его улус и тысячи верных нукеров, которые только и давали в Орде подлинное уважение?
Капризная милость ханши вознесла его над многими, но в возвышении его не было прочности. Ничтожный удельный владетель, все княжество которого можно проехать из конца в конец за единый день, был счастливее Федора и, униженно принося подарки любимцу ханши, в глубине души презирал его.
Будущее казалось беспросветным.
В Ярославле умер сын Михаил, но ничего не изменилось. Горожане бесчестно прогнали послов Федора Ростиславича, повторив обидные слова: «Ты, княже, нам не надобен!»
Федор Ростиславич воспрянул духом в злосчастный год Дюденевой рати. Вместе с ордынскими туменами Дюденя пришла на Русь и его невеликая дружина. Новый великий князь вознаградил давнего союзника ярославским княжением и попросил Дюденя выделить для него конную тысячу — сажать Федора Ростиславича на ярославский стол.
Ордынское воинство обложило Ярославль, поставило перед воротами осадные орудия — пороки.
Смирились ярославцы перед ордынской силой, впустили Федора в город. Начались опалы и казни. Богатство убиенных ярославских бояр и купцов Федор щедро раздавал ордынским мурзам, а вотчины отписывал на себя. Дерзкого воеводу, осмелившегося произнести позорные слова, повесили нагого на площади, против окон княжеского дворца.
Кладбищенская тишина опустилась над Ярославлем. Люди забились в свои дворы, притаились за крепкими заплотами. Только татарские всадники с визгом и свистом проносились по пустым улицам да ватаги дружинников князя Федора дерзко стучали в ворота боярских и купеческих хором, призывая хозяев на княжеский суд.
Но ордынцы, понасильничав и пограбив вволю, отъехали обратно в Орду. Князь Федор остался один в городе, где каждый смотрел на него волком. Как был Федор для ярославцев чужим, так и остался чужим на своем княжеском дворе — крошечном безопасном островке среди половодья недоброжелательства.
Будущее по-прежнему не сулило ничего хорошего.
На великого князя не было надежды: он потерпел неудачу в споре с Москвой и Тверью, ослабел, притих. Не до Федора было теперь Андрею Александровичу, самому бы уцелеть.
Но самый тяжкий удар подстерег Федора с неожиданной стороны. Племянник Александр Глебович выгнал из Смоленска наместника Артемия. Кончились смоленские дани, кое-как питавшие княжескую казну. Артемий прискакал в Ярославль сам-третий. Тиуны его, мытники, дружинники, и даже холопы остались служить новому смоленскому князю Александру Глебовичу. Злорадно шептались ярославские бояре по своим дворам: «Федора и отчая земля отринула. Не зазорно ли нам такого князя терпеть?»
Князь Федор начал готовиться к походу на мятежный Смоленск. Он понимал, что не об одном Смоленске идет речь — о Ярославле тоже. Неудачи не должно быть. Неудача — конец всему…
Медленно, трудно собиралось войско.
Бояре тайком разъезжались по дальним вотчинам, где их не могли отыскать княжеские гонцы, прятали молодых мужиков, годных для ополчения. Посадские старосты до хрипоты спорили о числе городских ратников. Великий князь Андрей, к которому поехало ярославское посольство за помощью, отвечал уклончиво, жаловался на оскудение своей земли от мора. Великокняжеские полки так и не присоединились к Федору. Только из Городца, отчины Андрея, пришел полк. Воины в городецком полку были злые, опытные. Почувствовав в руках такую силу, князь Федор увереннее заговорил с ярославцами. Войско для смоленского похода все-таки удалось собрать.
3
В июле — месяце-сенозорнике, месяце-страднике — на самой макушке лета, князь Федор Ростиславич двинулся к Смоленску. Самым подходящим для похода было это время. Надежнее многочисленных полков хранили Смоленское княжество от врагов непроходимые болота-мохи, которые тянулись на десятки верст, охватывая целые волости — Замошье, Мойшинскую землю. Болота покрывала обильная рыжая плесень — ржа, и многие смоленские городки так и назывались: Ржава, Ржачь, Ржавец. Болота не вымерзали даже зимой, скрывая под хрупким, присыпанным снегом ледком ненасытную черную воду, в которой исчезали без следа и люди, и кони, и целые обозы. Незамерзающие болота соединялись незамерзающими же протоками-крупцами, и горе путнику, который не знал доподлинно неприметных обходных тропинок!
Только в середине лета, в самую сушь, болота и протоки мелели, обнажая тропы и броды. Но тогда Смоленск стерегли от врагов леса.
Леса были везде: на берегах бесчисленных рек, речек и ручьев, вокруг озер, на украинах болотин.
Но не глухим, забытым богом и людьми захолустьем была Смоленская земля, а пересечением древних торговых путей. Здесь сближались истоки великих русских рек Днепра, Волги, Двины. Сближались и соединялись воедино протоками, малыми реками и волоками. Через свои притоки тянулись к Смоленску и рязанская река Ока, и новгородская Ловать, питавшая лесными водами озеро Ильмень.
Реки были богатством и бедой древнего русского города Смоленска. По рекам приплывали к городу мирные струги купцов и хищные воинские ладьи завоевателей. От торговли Смоленск обогащался и обрастал многолюдными посадами, а врагов встречал крепкими полками и боевыми башнями. Посадские люди Смоленска быстро собирались со своими чадами и домочадцами на Гору, под защиту крепостных стен, без сожаления оставляя дворы свои на поток и разорение. Знали: если выстоит сам град Смоленск, будут и новые дворы, и зажиток к ним.
Безлюдье и настороженная тишина встретила ратников князя Федора Ростиславича, когда они высадились с ладей у Крылошовского конца города. Ветер гнал по пустым улицам клубы пыли. Жалостно поскрипывали двери покинутых изб. В клетях и амбарах — чисто, хоть шаром покати, одни мыши в углах тоскуют. На церковных дверях пудовые замки. А деревянных храмов на смоленском посаде было много, чуть не на каждом углу. Ярославские ратники нерешительно стягивали с голов шлемы, крестились на иконы, прибитые над церковными дверями. «Господи, спаси нас и помилуй — не по своей воле сюда пришли!»
Княжеская дружина и городецкий полк высадились на берег в другом месте, возле пристаней торговой Смядынской бухты.
Федору Ростиславичу подвели коня.
— Пошли гонцов на другие посады, чтобы не жгли дворы и храмы не разбивали, — приказал Федор воеводе Василию Шее. — Не в чужой город входим — в свою отчину!
— Уже наказывал всем, чтоб держали себя бережно, — недовольно скривился воевода.
— А ты еще раз напомни. Люди-то с нами разные!
Несколько дружинников, нахлестывая коней, скрылись в посадских улицах.
Дружина Федора Ростиславича пересекла посад и выехала на просторную торговую площадь, за которой высилась воротная башня и стены из деревянных, составленных впритык срубов. Через ров к башне были перекинуты легкие дощатые мостки.
Воевода Василий Шея подъехал к краю рва. За спиной воеводы — четверо круглогрудых нарядных трубачей. Ветер раскачивал красные кисти, привязанные к трубам.
Василий Шея поднял руку.
Трубачи враз поднесли трубы к губам.
Хриплый, оглушающий рев понесся к стенам.
— Старцы градские и вечники! — надрывался криком воевода. — Господин ваш Федор Ростиславич желает говорить с градом Смоленском!
Но молчал град Смоленск. Не распахивались окованные железом ворота, не поднимались над стенами зеленые березовые ветви — знак примирения. Только потаенное шевеленье в темных щелях бойниц позволяло угадывать на стене присутствие множества людей, но собрались они не для переговоров, а для битвы — железо бряцало на стене…
