– Господи! – воскликнул парень, – говорю: на смерть пойду…
– Хорошо. Я тебе верю. Чья это мельница?
– Эта-то? Да кабатчицы из Троекурова, Ольги Тихоновны…
– Бывает она сама здесь?..
– Допрежь не бывала. А теперь кажинную неделю сюда денька на два наезжает. С офицером одним хороводится. Красовитая баба – страсть.
– А ты знаешь, в какие она дни сюда наезжает?
Никитка ухмыльнулся:
– Как не знать! Завсегда в одни дни. В четверг обнакновенно приезжает, а в субботу и назад, в Троекурово.
– А ты в такие дни на мельнице бываешь?
– Я-то, к примеру, здесь, потому для прислуги нужен. А вот старика, так того отсылают: должно – зазорно.
– Ну а дурачок-то этот здесь остаётся? – кивнул Алексей Михайлович на продолжавшего стоять с самым тупым видом у ворот Барятинского.
– Здесь. Я его обнакновенно в Кондратову каморку на замок запираю. Он ведь тихий, так и сидит.
Долгорукий задумался на минуту, потом сказал:
– Так вот что, Никита. Влюбился я в одну девицу и хочу её увозом увезти. Можно будет её сюда, на мельницу?
– Да сколько угодно, ваше сиятельство! Только ежели конечно, окромя тех ден, когда сама хозяйка здесь бывает.
– Ну понятно, – отозвался Долгорукий. – А увезти мою красулю ты мне поможешь?
– Только скажите, что угодно сделаю.
– Так вот мы как сделаем, – продолжал Алексей Михайлович, – когда приспеет пора девицу мою похитить, я нарочно за тобой пошлю, а ты к тому времени постарайся старика куда ни на есть услать, а сам ко мне в Москву спеши.
– Ладно, – согласился Никитка и потом спросил:– А несчастненького-то здесь можно оставить? А то ведь его девать-то некуда.
– Здесь, здесь оставь! – поспешно сказал Алексей Михайлович. – Запри его в каморку, он нам не помешает.
– Где помешать, – заметил Никитка, бросив на Барятинского взгляд какого-то презрительного сожаления. – Где ему помешать. Ишь, он точно младенец… Так это смотрит, а чтобы понимать что – ни-ни…
И действительно, Василий Матвеевич всем своим теперешним видом производил впечатление какого-то забитого, ничего не могущего ещё осмыслить ребёнка. Его тупой, бессмысленный взгляд так равнодушно скользил по всем предметам, на которые устремлялись его глаза; лицо его было так безжизненно, что даже у Долгорукого в душе зашевелилось какое-то минорное чувство. Точно жалко ему стало на мгновенье этого бедного, больного идиота, ещё так недавно бывшего одним из блестящих гвардейцев.
Но это минорное чувство исчезло так же быстро, как и появилось, сменившись приступом дикой злобы.
«Так ему и надо, – пронеслось в лихорадочно работавшем мозгу Алексея Михайловича, – так ему и нужно. Сама судьба с лихвой отомстила ему за меня… Не становился бы на моей дороге… Не забывал бы, что с Долгорукими бороться не след…»
– Так как же, ваше сиятельство, – нарушил его размышления Никитка, – скоро вы мне это дельце-то предоставите?..
– Скоро… скоро…
– Так я наготове буду…
– Да-да. Как только всё наладится, я тебе дам знать.
– Слушаю, ваше сиятельство…
И сказав это, Никитка бросился подсаживать князя на лошадь. Тот уселся в седло, дал коню шпоры и помчался от мельницы назад, крикнув:
– Прощай, Никитка!
– Прощенья просим, ваше сиятельство, – кланяясь вслед Долгорукому, надрывал горло парень. – Будьте благонадёжны. По гроб жисти ваш раб…
– Дяденька! – вдруг услышал он сзади слабый, дрожащий голос.
– Что тебе?! – повернулся парень к «несчастненькому», глядевшему теперь на него далеко уже не таким туманным взором, как за минуту назад. Казалось, что тусклота глаз если и не совсем исчезла, то всё-таки не затемняла теперь проблеска какой-то тревожной мысли, вдруг мелькнувшей в его больном мозгу. – Что тебе? – переспросил Никитка.
– Кто это?.. С кем ты разговаривал? – спросил Барятинский, продолжая смотреть в поле, туда, где лёгким дымком клубилась пыль, поднятая лошадью Долгорукого.
– А тебе на што! – огрызнулся парень.
– Да я так… Ведь это разбойник… разбойник, дяденька, – скороговоркой зашептал Василий Матвеевич, и на лице его отразился такой ужас, что даже Никитке стало страшно.
– Чего ты ещё мелешь!..
– Разбойник… разбойник, дяденька… разбойник… – продолжал шептать Барятинский, переходя на какой-то детский, плаксивый тон. Казалось, что вот-вот слёзы заблестят на его ресницах и он разрыдается…
– Будет, будет, – остановил его Никитка. – Ишь, бедняга! Должно, это тебя разбойники так обработали… Ну пойдём, пойдём… Надоть ворота-то припереть…
Он взял Барятинского за руку, ввёл его снова во двор и, запирая ворота, прибавил:
– А это, братец, не разбойник… Это, братец, важная персона… Это, голубь ты мой, сиятельнейший князь Алексей Михайлович Долгорукий; вот он кто, а не разбойник.
И Никитка, покончив с тяжёлым замком, направился внутрь мельницы.
Но его слова, очевидно, не произвели ни малейшего впечатления на бедного Барятинского. Он медленным шагом отошёл от ворот через весь двор к амбару, уселся там на обрубок бревна и, всё так же бессмысленно глядя в пространство, продолжал шептать:
– Разбойник… разбойник… разбойник…
Алексей Михайлович возвращался домой совсем не в таком спокойном настроении, в каком ехал на мельницу. Неожиданная встреча с Барятинским, которого он почитал уже умершим, если и не подняла в нём угрызений совести, зато испугала его не на шутку. Хотя в первую минуту узнав, что Василий Матвеевич потерял рассудок, он и успокоился немного, но теперь опасения пробудились с новою силой. Особенно его тревожила таинственность, окружавшая исчезновение Барятинского и Антропыча, и то, что Антропыч исчез совершенно бесследно, в то время как Василий Матвеевич всё-таки нашёлся. Исчезновение Антропыча и раньше уж наводило его на смутное предположение, что старый бродяга его предал и что Барятинский не убит, как того страстно ему хотелось. Теперь эта встреча вполне подтвердила его прежние предположения, и он невольно задумался обо всём этом происшествии, в котором пришлось ему играть такую незавидную роль. Он боялся того, что Барятинский только прикинулся потерявшим рассудок, что он выжидает удобного случая отомстить своему врагу, но он тотчас же вспомнил, что Никитка не стал бы уверять так в сумасшествии, если бы не знал этого наверное. И это его немножко успокоило.
– Ну да что будет, то и будет! – разрешил наконец свои сомненья Алексей Михайлович. – Отступать некуда. Надо идти напролом. Что он жив, – мне это даже на руку. Так можно будет скорее заманить княжну Анну. Что Барятинский не в уме, – это верно, кажись. Больно уж у него безумный взгляд-то!..
Алексей Михайлович не прямо проехал к себе домой, а сначала решил побывать на Мясницкой, чтобы каким бы то ни было образом проведать про здоровье княжны Анны. Ему не хотелось мешкать приведением в исполнение своего намерения, и он решил убедиться, настолько ли она слаба и болезненна, чтоб это могло помешать его замыслам. Хотя он прекрасно знал, что сама Анна Васильевна ни за что не пожелает его увидеть, но в то же самое время он рассчитывал, что старик Рудницкий не посмеет затворить перед ним двери своего дома, а особенно теперь, когда, может быть, через несколько дней Долгорукие породнятся с царём.
И Алексей Михайлович не ошибся.
Когда старику Рудницкому доложили о приезде нежеланного гостя, брезгливая гримаса пробежала по его лицу, но он всё-таки не решился отказать ему.
– Проси в кабинет, – сказал он слуге и, когда слуга ушёл, проворчал сквозь зубы: – И зачем только его принесло? Что ему только от нас надо?
Алексей Михайлович вошёл довольно развязно. На его лице не было и тени смущения, точно он пришёл в гости к своим близким друзьям, точно не он был причиной тех тревог и мучений, какие переживали теперь Рудницкие.
– А, ваше сиятельство! – весело возгласил он, крепко пожимая руку Василия Семёновича и как бы не замечая того недовольного вида, с каким его встретил старик. – Давненько мы с вами не видались. Ехал мимо, – дай, думаю, загляну к старым знакомым. Надеюсь, вы на меня не в претензии?
– Что вы, князь! – смущённо пробормотал Рудницкий. – Я рад, очень рад! Милости прошу!..
Но ни в тоне его голоса, ни на его лице не было и тени радости. Сурово и сумрачно было это лицо; дрожал и прерывался его голос, и скорбная нотка звучала в нём.
– Ну как вы живёте-можете? – продолжал Алексей Михайлович, бесцеремонно усаживаясь. – Как здоровье Анны Васильевны? Я слышал, что она прихварывает? – также бесцеремонно спросил он.
Рудницкий поднял на него глаза, грустные, опухшие от слёз, теперь горевшие гневным огоньком. Но Долгорукого не смутил этот укоризненный взгляд. Он продолжал сидеть так же спокойно, так же весело улыбаясь, словно горе старика, так безжалостно растравляемое им, не имело к нему ни малейшего отношения. И старик невольно потерялся перед этим нахальством, и так же невольно, точно повинуясь какой-то посторонней силе, ответил:
