— Ну, вы уже познакомились, — сказал Сергей. — У меня есть срочные дела, и я вас покину.
Сергей ушел, а Рагулин и Меркушев недоверчиво и как-то по-особенному строго посмотрели друг на друга, точно говоря: «Ну, вот мы и остались одни, а говорить-то нам и не о чем». Они сидели молча, и им было неловко. Ефим вынул из кармана коробку папирос и стал угощать своего нового друга. Стефан Петрович даже и не взглянул на папиросы, сказал, что курит самодельную махорку, и тут же протянул кисет Ефиму. Они свернули цигарки, закурили, похвалили махорку, а говорить опять было не о чем.
— Стефан Петрович, так что наши батьки были тезками, — сказал Ефим, поглаживая усы.
— Выходит, что так.
И снова молчание.
«Ты наших батькив не трогай, — думал Стефан Петрович, косясь на Ефима. — Ты лучше без обиняков, а говори напрямик — зачем пожаловал в чужой район».
— Стефан Петрович, вам не приходилось батраковать? — спросил Ефим, стараясь завязать разговор.
— У меня до тридцатого года было свое хозяйство.
— Бедняцкое?
— Не знаю, как его и считать, — сухо ответил Рагулин. — Сперва ходил я в маломощных середняцких, а потом подрос до крепкого середняка. Дело прошлое, на что тебе это знать?
— Да я только спросил.
Снова наступило неловкое молчание.
«Все допытывается, — думал Стефан Петрович. — Все ему надо знать».
— Молодцеватый у вас предрайисполкома, — сказал Ефим. — Я с ним на кошаре случайно повстречался.
— Ничего, хороший человек.
— Теперь мы его и своим считаем.
— Оно верно, считать вы можете, — все так же неохотно отвечал Рагулин, — а все ж таки он наш. В нашей станице родился.
— Рождение тут ни при чем.
Они снова закурили, снова посмотрели друг на друга, а разговор не получался. Рагулин раскуривал цигарку и о чем-то думал.
— Ефим Петрович, — заговорил он после продолжительного молчания, — ты, слыхал я, мастер насчет техники?
— Кое-что соображаю.
— И в электричестве смыслишь?
— Малость разбираюсь.
— Отчего ж вы себе гидростанцию не сооружаете? На том немецком моторчике далеко не уедешь.
— Да, это верно, — согласился Ефим. — Вот бы и нам такую гидростанцию, как у вас. Завидно, ей-богу!
— Стройте и себе.
— Построим. Может, и не так быстро, как устьневинцы, а построим. А какие у вас нынче виды на урожай? — спросил Ефим, вынимая из кармана ту же коробку папирос. — Давайте моих закурим.
Рагулин отказался.
— Какие ж зараз виды на урожай? — Стефан Петрович нарочно уклонился от прямого ответа. — Рано еще предугадывать. Так в общем будто благополучно. А там кто ж его знает.
«Про урожай пытает, — подумал Стефан Петрович, — хочется ему знать про мои наметки».
— Стефан Петрович, я хотел спросить у вас одну вещь. — Ефим ближе придвинул папиросы. — Берите, Очень славные папироски.
— Спрашивай. Ежели смогу — отвечу.
— Вопрос такой: какими путями вы добиваетесь таких высоких урожаев?
— Какие ж там пути? Никаких особых путей нету, — все так же не желая говорить прямо, неопределенно ответил Стефан Петрович. — Наше дело обычное, хлеборобское.
— Обычное, да не совсем. Скажем так: вы сеете по черным парам?
— Исключительно. Без черных паров как же можно?
— Так. А какую даете культивацию?
— Не особенно глубокую, но не очень и мелкую.
— А подкормку по весне делаете?
— Завсегда.
— Золой?
— И золой и суперфосфатом. Но, на мой взгляд, лучше всего конским пометом в жидком растворе. — Стефан Петрович увидел, что тема разговора становится и близкой ему, и интересной, взял папиросу, закурил и сказал: — Тут, брат, дело вкуса. Один делает так, другой — иначе. Можно, конешно, и золой и другими удобрениями, но все это совсем не такая сила. А ежели ты хочешь получить добротное зерно, чтоб оно дало высокую кондицию, то ты должен…
Речь потекла легко, и остановить ее Стефан Петрович был уже не в силах. Маленькие его глаза заблестели, он даже встал, прошелся по комнате. Оживился и Ефим. Как только разговор коснулся такой близкой для них темы, оба собеседника точно переродились. Откуда-то пришли красноречие, живость, улыбки на лицах. С каким-то особенным волнением они говорили о самых простых вещах, как, скажем, о культивации черных паров, о посеве пшеницы перекрестным способом, — так могут беседовать только агрономы-опытники. Ефим и слушал — то с восторгом, то с удивлением, и без конца задавал вопросы, один другого значительней, и улыбался, любовно поглядывая на Рагулина. Они говорили минут сорок — и о подкормке колосовых, и о прополке, и об организации труда в полеводческих бригадах, — говорили с такими подробностями и с таким знанием дела, что их суждения были похожи на хорошо продуманные записи лекций. И когда перешли к самому насущному — к механизации трудоемких работ, тут уже инициатива перешла к Ефиму, который говорил об этом предмете так просто и так убедительно, что Рагулин уже не мог ни возразить, ни добавить ни слова к тому, о чем рассказывал Ефим. У Ефима оказался такой богатый опыт, что Рагулин, редко кому завидуя, тут почувствовал зависть и про себя решил, что его новый приятель — человек и умный, и весьма положительный. А Ефим, ничего не подозревая, вдруг спросил, какой урожай пшеницы Рагулин намечает взять в нынешнем году, и попал в самое больное место.
«Ага, — подумал Рагулин, — вот тебе о чем хочется знать? Ты, Ефим Петрович, решил меня выпытать? А я не скажу».
— Хочешь обогнать? — в упор спросил Стефан Петрович.
— Куда там мне! Я вам в ученики гожусь.
— А зачем же спрашиваешь?
— Из интереса. Эх, Стефан Петрович, вот бы мне приехать к вам в колхоз на выучку! Хотя бы на месяц. Вы же настоящий хозяин, у вас есть чему поучиться.
— Что ж, приезжай. — Рагулин важно погладил усы. — Ты, конешно, можешь приехать и поглядеть наши поля. А только меня ты чересчур не расхваливай. В работе я злой, и в колхозе меня не все уважают.
— А я бы уважал.
— Могло быть, конешно, — согласился Рагулин, уже окончательно решив, что Ефиму можно во всем открыться. — Ты заинтересовался моими планами на урожай? Могу сказать. К примеру, по пшенице думаю взять двести сорок пудов.
— Сколько?
— А что? Мало?
— Ого! Куда там «мало»! — Ефим придвинул свой стул ближе к Рагулину. — Стефан Петрович, я к вам обязательно приеду. Вижу, что именно к вам я должен приехать и поучиться. Только уж вы не обижайтесь, ежели я прихвачу с собой колхозников, а особо — девчат.
— Вези и своих девчат, — согласился Рагулин. — Какая ж может быть обида, раз дело того требует!
— За это вам спасибо. — Ефим задумался. — Стефан Петрович, а знаете, какая мысль пришла мне в голову?
— Скажи, скажи.
— Давайте всем, кто хочет добиться высоких урожаев, сделаем вызов. Так, мол, и так, мы передовики, каждый на свою совесть, берем обязательства добиться рекордного урожая да еще добавим к этому насчет механизации. Вы понимаете мою мысль?
— Да я — то понимаю, дело нужное, — рассудительно отвечал Рагулин. — А только почему ты в своем районе такую идею не высказывал?
— Высказал бы, но у нас нет подходящего запевалы.
— Это какого ж такого запевалы?
— А такого, как вы. Понимаете, Стефан Петрович, тут первое слово должен сказать такой человек, чтобы он вес имел.
— А я не очень толстый.
— Вы шутите! А я вот о чем думаю: тут нужен такой запевала, чтобы его голос был услышан всюду. Ежели, допустим, я выступлю на собрании первый и скажу, что обещаю достичь урожая, скажем, двести пудов с гектара, а у меня, — это же все в районе знают, — в прошлом году было всего-навсего сто пятнадцать пудов, все скажут: «Ефим мелет языком, а что — и сам не знает». А вам поверят, и ваше слово разнесется по Кубани и Ставрополью, а вслед за вами многие пожелают и поучиться у вас, и потягаться с вами. Да вот я первый. Да и механизацию у вас можно построить образцовую — свое электричество.
— Так вот ты с какими намерениями приехал, — задумчиво проговорил Рагулин, комкая в кулаке бороду. — Погляжу я на тебя — парень ты башковитый. Что ж, я согласен, в запевалы — так в запевалы! Только смотри, Ефим, уговор дороже денег: пообещаем — так надо и выполнить. Дело это сурьезное.
— Я это понимаю. — Ефим встал. — Я уже говорил об этом с Сергеем Тимофеевичем. Он нас поддержит, и письмо будет от всех наших хлеборобов. — Скуластое лицо Ефима расплылось в улыбке. — Так, значит, с этим делом мы порешили. А к вам я приеду с делегацией.
— Милости прошу.
На дворе вечерело. Скоро должно было открыться совещание. Рагулин и Меркушев посмотрели в окно, надели шапки и молча вышли на улицу.
В марте, в пору безлунья, ночи на юге бывают такие темные, что и в двух шагах не видно ни холмов, ни деревца, ни взгорья, а степь кажется сплошной пахотой. Кое-где на дороге встречаются лужи, тоже черные, похожие на стекло, облитое мазутом. Кони переступают робко и боязливо, иногда сбиваются с дороги. Кучер Афанасий, подбадривая лошадей вожжами, говорил:
