Председатель КГБ молчал.
— Далее, Василий Витальевич, давайте быстренько отменим военное положение в Москве, снимите напряжение в своих войсках, пусть с завтрашнего дня проводят обычные плановые занятия. И конечно же немедленно должна быть восстановлена телефонная связь с внешним миром. Посоветуйтесь с товарищами, надо и для Запада, и для внутреннего пользования найти удобоваримую версию случившегося.
— Все? — спросил Камарчук.
— Пожалуй… Впрочем, вот что. Эти четверо из ЦК… коли у вас есть записи…
— Есть записи разговоров троих.
— Хорошо, пусть трое. Вы их вызовите к себе, и пусть их с записями в руках следователи пожурят немного, по-отечески, но и так, чтобы в определенных местах зачесалось. Не мне вам говорить, наши с вами ребята все это проделывают в лучшем виде. И — отпустите. В крайнем случае — кому-нибудь можно вручить подписку о невыезде. Месяца на три. По обстоятельствам.
— Будет сделано, Юрий Владимирович.
— Вот и отлично! Действуйте. А вечером, часов в девять — десять, я вам позвоню. Нам с вами, Василий Витальевич, предстоит свершить немало ответственных дел.
Крепкое рукопожатие. Дружеское.
За Председателем КГБ бесшумно закрывается дверь.
Несколько мгновений Андропов сидел не шелохнувшись. Внутри его существа клокотали, переплетаясь, черный восторг, ощущение собственного могущества, презрение и даже гадливость к ничтожным противникам, предчувствие скорой окончательной победы, и все эти чувства, ощущения вытеснили из больного старого тела усталость, недомогание, физическую боль, которая в последние месяцы почти всегда была с ним. Он чувствовал себя превосходно! Он был полон сил и планов.
Так… Еще несколько штрихов — и политический пейзаж сегодняшнего дня будет дорисован. Начнем с благородного семейства. Ведь это там, у Гали и Юры, возник идиотский прожект, изначально обреченный на провал. И название операции… «Захват». Никакого полета фантазии. Однако же надо было их довести до определенной кондиции, чтобы план созрел в помутневших от страха головах.
Что же, пора! И жгучее, почти физическое чувство, близкое к сладострастию, посетило нижнюю часть тела нашего печального героя, жаркой волной поднимаясь к голове.
Юрий Владимирович Андропов, улыбнувшись, набрал номер квартиры, в которой обитали Чарановы.
Долгие гудки, наконец кто-то поднимает трубку; дальний фон какого-то шума, кажется, голосов, смешанных с музыкой; частое, прерывистое дыхание.
— Кто еще? — низкий, хрипловатый женский голос.
— Здравствуйте, Галина Леонидовна. Говорит Андропов.
Пауза. Дыхание учащается.
— Здравствуйте… Здравствуйте, Юрий Владимирович. Сейчас…
Опять пауза, и Главный Идеолог страны слышит крик, хотя и отдаленный, но вполне отчетливый:
— Заткнитесь, кретины! Юрик звонит… Катька! Выруби музыку!…— И уже в телефонную трубку мадам Брежнева-Чаранова говорит с придыханием, стараясь подавить страх в своем голосе: — Я вас слушаю, Юрий Владимирович.
— Будьте любезны, Галина Леонидовна, позовите к телефону Юрия Николаевича.
— Подождите, пожалуйста, минутку…
Шипящий фон, отдаленные неразборчивые голоса, похоже, говорят там на повышенных тонах. И опять в телефонной трубке голос дочери главы государства, Генсека:
— Извините, Юрий Владимирович, он… он не может подойти. Не в состоянии…
— То есть?
— Надрался, как скотина! — Вдруг срывается на крик если не первая, то уж наверняка вторая леди в Советской стране:— Невменяем — вот и все «то есть».
— Понятно… Слаб, слаб человек.— Голос Юрия Владимировича звучит мягко, интеллигентно, сочувственно.— Верно, Галина Леонидовна? — В ответ — только прерывистое дыхание.— Тогда вот что… Когда ваш супруг станет вменяем, передайте ему, пожалуйста, что домашний арест отменен…
— Что?! — Изумленный голос-вопль.
— Передайте ему: домашний арест отменен. Пусть Юрий Николаевич продолжает спокойно трудиться…— Юрий Владимирович издает некий короткий звук, похожий на смешок,— когда вернется к естественному человеческому состоянию. До свидания, Галина Леонидовна. Желаю вам всяческих благ.— И Андропов кладет трубку.
«Прекрасно! Сейчас начнется великий перезвон. Ни Щелокову, ни Черненко, ни прочим я звонить не буду. Пусть пребывают в подвешенном состоянии и до послезавтрашнего дня доходят до кондиции. Однако пора поговорить с Леней».
Он, с удовольствием потянувшись и хрустнув пальцами, нажимает клавишу селектора.
— Я вас слушаю, Юрий Владимирович,— тут же звучит энергичный, твердый голос секретаря из приемной.
— Узнайте, пожалуйста, где сейчас товарищ Брежнев, и, если возможно, соедините меня с ним.
Андропов сидит в излюбленной позе — расслабившись, вытянув ноги, прижавшись головой к высокой спинке кресла; глаза под толстыми стеклами очков полузакрыты.
Включается селектор.
— Леонид Ильич в своей загородной резиденции, в Заречье. Он поднял трубку телефона.
«Конечно, ему все известно, включая мои визиты в Восточную Европу. Только, скорее всего, без подробностей и ответа на вопрос: «Зачем?» — думает Главный Идеолог страны, ласково произнося первую фразу:
— Здравствуйте, Леонид Ильич.
Молчание, невнятные звуки, хриплое дыхание, похоже, шлепанье губ.
— Здравствуй, Юра…— Захлебывающееся покашливание,— Здравствуйте, товарищ Андропов… Собственно, в чем дело?… Да… Конечно… Они…— Невнятная фраза, которая заканчивается словом «ошибка».
— Леонид Ильич, я вот почему звоню.— Андропов ускоряет темп речи.— Послезавтра заседание Политбюро. Как вы себя чувствуете?
— Очень плохо, Юра… Совсем не сплю… Ага. Хреново…
— Так вы не будете на заседании Политбюро?
И Брежнев там, в своем Заречье, наверное, как всегда во второй половине дня, лежа на диване перед телевизором, инстинктивно догадывается, что ему надо ответить.
— Не буду, Юра… Сил нет…
— В таком случае, Леонид Ильич, вы не беспокойтесь…— Юрий Владимирович помедлил, подыскивая нужное точное слово,— мы проведем это Политбюро как надо.
— Да, Юра… Как надо…— Опять несколько слов неразборчиво,— Проведи…
«А теперь самое время — о Джуне. Давно пора».
— Вашим здоровьем, Леонид Ильич, надо всерьез заняться. Я поговорю с Чазовым. Может быть, прибегнем к помощи западных медиков.
— Не знаю, Юра… Уже прибегали.
«Пора! Сейчас!» — приказывает себе Андропов.
— И вот еще что, Леонид Ильич…
— Я тебя… вас слушаю…
— Мы тут посоветовались с товарищами. Есть мнение… Я о Джуне. О Джуне Давиташвили. Понимаете, Леонид Ильич, распространяются всяческие слухи: знахарка лечит главу государства. Биоэнергия, эманация какая-то, чертовщина. Все это весьма далеко от передовой советской медицины, стоящей на материалистических позициях марксизма-ленинизма. Подрывается ваш авторитет, Леонид Ильич. И не только ваш — а руководства страны, партии. Так что целесообразно прекратить посещения Джуной вашего дома. Мы соберем для лечения вождя страны светил отечественной и мировой медицины, современной медицины, вооруженной…
Произнося пространную тираду, Главный Идеолог больше всего не хотел, чтобы Брежнев перебил его — надо довести и э т о до конца, поставить все точки над «i». Но Леонид Ильич прервал андроповский монолог:
— Я понял, Юра… Это… Ага… Раз товарищи…— Голос Брежнева сорвался, сдавленный спазмом. Неразборчивая фраза или несколько слов, произнесенные с бульканьем, с захлебываниями.— Джуна… Ага… В интересах партии и народа…— Голос прервался. Несчастный старик плакал.
Или сам Леонид Ильич, или кто-то, оказавшийся рядом, положил трубку.
В ухо главы государства — пока необъявленного, но реального — бились короткие гудки.
«Все. Домой. Слишком трудный день. Отдохну и у себя поработаю».
Настроение портилось. Он нажал кнопку селектора.
— Пожалуйста, машину к подъезду и охрану. Я спускаюсь.
Календарное заседание Политбюро, как всегда, было назначено на десять часов утра. В зале почти все были в сборе. Можно сказать, кворум. Случай небывалый. Из Казахстана спешно прилетел Кунаев, из Киева прибыл Щербицкий, из Ленинграда — Романов. Пожаловал восьмидесятитрехлетний Пельше, сейчас отрешенно сидящий с опущенной головой у окна; похоже, пребывает в состоянии полусна, и никакого волнения на его застывшем лице-маске. Здесь и Тихонов, последнее время занятый в основном своим здоровьем и потому редко появляющийся на заседаниях Политбюро. Все-все тут — и Громыко, и Устинов, и Гришин, и, конечно, Горбачев, не говоря уж о Черненко. И все посматривают на него: пора начинать — две минуты одиннадцатого. Но — странное дело! — не занимает Константин Устинович свое место — стульчик рядом с пустующим державным креслом, предназначенным для Генерального, чтобы, как всегда, вести заседание: притулился с края стола напротив, копается в каких-то бумажках, низко опустив седую кудрявую голову, глаз ни на кого не поднимает. Непривычно. Невероятно.
