– Что же, мы будем все отступать и отступать? – горячился Долгоруков. – Не помешались ли мы на ретирадах? Это уже близко к трусости.
Оскорбление было явным, однако Михаил Илларионович не торопился отвечать. Он никогда не упоминал о своих ранах, не выставлял преимущества боевого опыта. Но тут вперил в Долгорукова тяжелый взгляд и после долгой паузы сказал:
– Князь! Вы принимаете мою осторожность за неохоту сразиться с неприятелем. Раны мои свидетельствуют, что я не трус. Седины не истощили моих сил. Последствия меня оправдают!..
От напряжения генерал вспотел. Батистовый платочек не помог, закрытый правый глаз противно слезился, и Александр Павлович, не любивший всего неэстетичного, поспешил отвести от Кутузова свой взор. Заговорил князь Адам Чарторижский[4], назначенный в 1804 году русским министром иностранных дел.
Кутузов невольно подумал: «Вылитый отец!» Да, смуглостью лица, формой красивых бровей и даже манерой говорить князь Адам очень походил на покойного Николая Васильевича Репнина.
Чарторижский высказался против намерения Александра I оставаться при армии и посоветовал предоставить Кутузову самостоятельно распоряжаться военными действиями. Было ясно, что это произвело на всех приближенных крайне неприятное впечатление. Долгоруков позволил себе новую выходку:
– В вас говорит поляк! А я – русский патриот!..
И сам государь, и близкие к нему лица находились под гипнотическим воздействием визита в Ольмюц генерала Савари. Он привез письмо, в котором Наполеон в самых рыцарских выражениях поздравлял Александра с прибытием к армии. Савари, однако, имел и тайное поручение: высмотреть положение австро-русских войск, а если удастся – притворно выразить опасения перед возможными наступательными действиями союзников.
Французского шпиона в чине генерала не только не задержали на аванпостах, но простодушно допустили в главную квартиру. Там он мог убедиться в слепой самоуверенности молодежи во главе с Долгоруковым, окружавшей Александра. Мнимая сговорчивость Савари, якобы готового к немедленным переговорам и уступкам, окончательно утвердила русского государя в необходимости идти вперед и атаковать. Цель была достигнута. Наполеону удалось выманить союзников на желанный бой. Что же касается императора Франца, то он практически мало что терял даже и при неудаче: главные австрийские армии были вне опасности.
«У Вены уже давно вошло в привычку загребать жар чужими руками, – сказал себе Кутузов. – Чего уж тут и союзнику дорожить моим мнением!..»
С этого момента Михаил Илларионович являлся главнокомандующим чисто номинальным: у него было отнято самостоятельное начальство над армией. Мог ли он в такой обстановке сложить с себя это звание? Нет, Александр I просто не позволил бы ему поступить так. Колеблясь между стремлением пожать лавры полководца и страхом перед возможным поражением, русский император получал возможность или присвоить себе лавры в случае успеха, или переложить на другого ответственность при неудаче.
Только много лет спустя он признался в своей ошибке, сказав: «Я был молод и неопытен; Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее».
Вся реальная власть была передана австрийскому генерал-квартирмейстеру Вейротеру, который и сделался главным советником Александра. Обладая способностью льстить тщеславию, он вошел в доверие к той молодежи, которая руководила главной квартирой. Вейротор был таким же ученым педантом и рутинером, как генерал Мак, и разработал план, вовсе не считаясь с реальной обстановкой.
После окончания совета Кутузов продолжал некоторое время сидеть в опустевшей комнате, как бы собираясь с силами на новый, уже нравственный подвиг. К нему подошел князь Долгоруков и, желая загладить неловкость от своих мальчишеских слов, произнес:
– Нам позволяют надеяться на успех ведомые всем ваши заслуги!
– Ах, заслуги! – медленно протянул Михаил Илларионович, – Так заслуги, мой князь, созревают только в гробе…
5
Наполеон находился в эту пору в столице Моравии – Брюнне.
Сознавая затруднительность своего положения, он более всего страшился, что война затянется. Его несколько успокаивало только что случившееся авангардное дело у Вишау: 56 русско-австрийских эскадронов, поддержанных пехотой, прогнали 8 эскадронов французских. Союзники, судя по всему, решились наступать, Император немедленно начал сосредоточивать свою несколько разбросанную армию.
Чтобы выиграть время, он вторично послал генерала Савари к Александру с предложением о перемирии. Генерал-шпион смог проверить свои впечатления, вынесенные из посещения Ольмюца. Все развивалось именно так, как желал того Наполеон. Русский император отклонил предложенное ему свидание с Бонапартом, но отправил для переговоров с ним своего любимого генерал-адъютанта Долгорукова. Однако тому даже не удалось приблизиться к главной квартире неприятеля.
Наполеон приказал задержать князя на линии передовых постов и сам выехал ему навстречу. Разговор состоялся прямо на большой дороге, у французского бивака. Наполеон, уже с заметным брюшком, но все еще порывистый, быстрый, сошел с коня; то же сделал князь Долгоруков. Расспросив его о здоровье императора, Наполеон в притворном возбуждении заговорил:
– Долго ли нам воевать? Чего хотят от меня? За что воюет со мной император Александр? Чего он требует? Пусть он распространяет границы России за счет своих соседей. Например, турок. Тогда все его споры с Францией кончатся…
Молодой Долгоруков отвечал, всячески стараясь избежать выражения «ваше императорское величество». Он даже не скрывал того, что слушал Наполеона с отвращением, и отверг все сделанные им предложения как несовместимые с характером Александра.
– Его величество не желает завоеваний и вооружился единственно для защиты независимости Европы, – строго отвечал он. – Государь не может равнодушно взирать на занятие французами Голландии, на бедствия, постигшие сардинского короля…
Слушая, как его отчитывает этот мальчишка, Наполеон в душе издевался над ним: «Он говорит со мной, как с боярином, которого собираются сослать в Сибирь! Ну, погоди же…» Впоследствии Бонапарт назвал Долгорукова «наглым ветрогоном» и «шалопаем».
С корсиканской живостью – живостью талантливого человека, в котором пропадал большой актер, Наполеон возразил:
– России надо следовать совсем другой политике и помышлять о собственных выгодах…
– Уж позвольте России самой решать, что она должна и чего не должна делать! – с гневом воскликнул Долгоруков.
– Итак, будем драться? – с некоторым сокрушением в голосе, впрочем смеясь одними глазами, вопросил император Франции.
Не ответив, разъяренный Долгоруков вскочил на коня и помчался к русским передовым линиям.
В донесении Александру он выставил замеченные им у французов нерешительность, робость и уныние.
– Наш успех несомненен! – говорил он государю. – Стоит только двинуться вперед, и неприятель отступит, как отступил он от Вишау!..
Именно этого ответа и ожидал Александр: Долгоруков читал его мысли и глядел на все его глазами. Было решено атаковать французскую армию согласно плану, выработанному Вейротером. Он состоял в том, чтобы захватить путь отступления Наполеона, обойдя неприятеля с его правого фланга, и таким образом отрезать французов от Вены. Но для исполнения этого стратегического маневра потребовалось трое суток.
Предоставленным ему временем Наполеон воспользовался с величайшим умением и распорядительностью.
6
Шествие союзных войск имело вид торжественного смотра.
Погода стояла как на заказ: ясная, солнечная, лишь с 18 ноября ударили туманные утренники.
Кавалерийские отряды, живописно разбросанные версты на полторы впереди, открывали дорогу. Команды следовали за ними и, встречая ручьи и рытвины, строили мосты или наводили понтоны. Далее шла пехота: в ногу, колоннами в несколько линий, выдерживая равнение. Впереди гвардии, выглядевшей особенно празднично, ехал великий князь Константин Павлович. Лишь полки Подольской армии, перемешанные с новоприбывшими, своей темной, изношенной одеждой напоминали о трудностях проделанного Кутузовым похода.
Оба императора, Александр и Франц, все это время находились при армии. Русского государя никто не видел в экипаже: на марше он ехал только верхом. Беспрестанно появлялся он перед войсками, переезжая от одной колонны к другой, или, опередив всю массу войск и встав на возвышении, любовался прохождением солдат.
– Какое великолепное зрелище! – восклицал он, обращаясь к свите.
Глядя на него, Кутузов думал: «Сколько от отца Павла Петровича в этом воспитаннике гуманного Лагарпа[5]».
Главнокомандующий лишь изредка напоминал о себе. Но когда испросил у государя приказаний относительно движения армии, то в ответ услышал:
