Он с большим удовольствием отметил, что сумел её смутить. Она дерзила ему, забыв, что он — мужчина. Ответная дерзость повергла её в краску.
Может, он сумел задеть пробуждающуюся женственность этой полудевочки, так почему бы не закрепить успех? По крайней мере, прекратила болтать возвышенные свои глупости, и устремится теперь к тому, что искони нужнее женщине — к ласкам мужчины, материнским заботам. Но продолжить он не успел.
— Ты поедаешь свинину, — с отвращением вдруг не сказала, а выплюнула она. — Ты оскверняешь себя свининой, потомок Исава!
— Да, это ужасное, ужасное обвинение! — рассмеялся он. Его позабавила её горячность. Почему-то захотелось объяснить ей, что он думал сам по этому поводу.
— Ты знаешь, Мариамна, свинина — мясо нежное, быстро портится. В шатрах её не сохранишь, а когда она испорчена, есть её опасно, заболеешь. Будешь исторгать содержимое нутра долго и мучительно, занеможешь. Наши с тобой предки потому и ввели на него запрет. Вообще, многие запреты обусловлены образом жизни, а Бог здесь ни при чем. Неужели Ему мало хлопот и без этих наших мелочей? Так говорили мне весьма учёные люди, пусть и язычники, но совсем не глупые люди, поверь. Только ведь я достаточно богат, чтобы не хранить мясо подолгу, я ем его свежим, и никакого вреда оно мне причинить не может. Свинина очень вкусна.
Если некоторое время назад он воззвал к её женственности, теперь — к её врождённому любопытству, пробивающемуся сквозь путы иудейского Закона, которыми она была напичкана от пальцев ног до волос на голове. А ему хотелось видеть, какая она вне этого закона. Её ум, о котором все говорили, был почему-то очевиден для него, хотя пока что он не услышал от неё ни одного умного слова. Наверно, живость её, и непосредственность, и неподдельный интерес к жизни были осязаемы им, впитываемы с её лица, вытекали из жестов, повадки. Услышав от него о том, что свинина вкусна, она изобразила на лице ужас и отвращение, но глаза её выдавали. Перед ней был чужой человек, отступник, злодей, поедающий свинину, но именно это было ей интересно.
И он стал рассказывать ей о том, как едят римляне. О том, как страшно выгладит на столе поданная целиком кабанья голова. Какой необыкновенно тонкий вкус у филе из дикого кабана. Какие ощущения были у него, когда подали свиное вымя, фаршированное всякой начинкой…
Он видел, как расширялись её зрачки, от ужаса и любопытства одновременно, как она пыталась справиться с невольной тошнотой. И ощущал, что смертельно хочет эту женщину. Если бы не знать, что немедленно ворвутся на кровлю её родные, их растащат… да и это бы его не остановило, в конце концов, но не мог же он на её глазах убить всех её родных! Со смешной целью тут же овладеть ею, когда те же родные с радостью и удовольствием подложат её ему в постель, чего ради, собственно говоря, и затевалось их знакомство. Надо только пройти эти смешные обряды. Он выпьет с ней вина ещё много раз, обещал он себе, после того, как они выпьют его во время свадьбы….
Он развелся с женой, Дорис, и выгнал её с сыном Антипатром из Иерусалима. Через неделю, пьяный от страсти и радости, он обручился с Мариамной. Она же была подавлена, в слезах. На него смотрела без всякой радости, он снова увидел в ней безуспешно подавляемый в угоду родным ужас перед ним, и её отвращение. Было больно, но отказаться от своего желания обладать ею он не мог. Это было выше его, больше его. Он держал руки сжатыми в кулак, чтобы не броситься трогать её на виду всего Иерусалима. Сжимать её грудь, ломать это хрупкое тело…
Этим обручением они, Маккавеи, держали его на привязи долго, целых пять лет! Как он не сошёл с ума, странно. Может, только потому, что и обстоятельства не складывались в его, Ирода, пользу, и ему приходилось думать больше о спасении собственной головы, о завоевании потерянных земель вновь.
Парфяне вторглись в Сирию и, перейдя границу, сразу же повернули часть своей армии на юг — в Иудею. Антигон, племянник Гиркана, также вторгся в страну, и устремился к Иерусалиму. Ирод пытался преградить ему путь, но Антигон захватил внутренние дворы храма. И тут подошла армия парфян… Гиркан лишился ушей, ну да ладно, это не страшно. А Ирод — Мариамны, что было куда страшней. Но надежда грела его, и он боролся. Он последовал за Марком Антонием в Малую Азию, потом в Италию. Он повёз туда деньги, он убеждал друга своего Антония, и его недруга Октавиана, что именно он, Ирод — единственный надежный союзник в борьбе против парфян. Вместе с Антонием, в благодарность за подаренную ему милость стать царем Иудеи, всходил на Капитолий, и приносил жертву Юпитеру. Ирод делал, что мог, он был мужчиной и не умел плакать и просить об уступках Бога, он умел добиваться того, что было заветной его мечтой — Мариамны, а также царства, которое он обещал в том разговоре сложить к её ногам…
Через пять лет, прежде чем начать осаду Иерусалима, он женился на Мариамне. К тому времени он уже добился почти всего, он даже наголову разбил Антигона. Непокорными оставались Иерусалим, да ещё Мариамна, но прежде, чем взять город, он доставил себе удовольствие и взял жену.
Свадьба его не была долгой. Он не собирался больше ждать. Пусть они его ждут, Маккавеи, и непокорный Иерусалим, и все остальные.
Выслушав благословения, и отпив тот глоток вина, который собирался выпить ещё пять лет назад, он взял её за руку, гордую хашмонейку. И, невзирая на её сопротивление, увёл в ту комнату, где отныне должна была протекать самая важная часть её жизни, куда более важная, чем обсуждение преимуществ собственной семьи. Где бы он ни захотел устроить эту комнату потом, какие бы дворцы ни возводил. Она должна была делить с ним и эту комнату, и его ложе. Он так решил.
Жалость к ней, и острую, пронзительную боль, вызванную её беззащитностью, и собственным несоответствием ей, — а ведь он мог, мог соответствовать, взгляни она хоть раз на него другими глазами! — он ощутил в полной мере в эту ночь. Снова, и потом ещё много, много раз.
Пять лет тоски по ней должны были вылиться во что-то, а что он мог сделать, если с той минуты, как он почти втащил её в свои покои, она прислонилась к стене, спиной к постели, где он так её ждал, и хотел, — и не трогалась с места. Слилась в каком-то тупом молчании со стеной, стала её частью, как будто хотела раствориться в ней, исчезнуть, перестать быть. Напрасно он звал её. Она не хотела слышать.
Ирод справился с собой, и с желанием распять её на кровати, и взять — в крови, в слезах, боли и отчаянии. Он не мог плюнуть в собственную душу, не мог унизить мечту о ней и её любви.
Он выбрался из постели. Подошёл к ней, стоящей у стены, и позвал:
— Мариамна…
Он вложил в этот зов всю свою страсть, голос его был низок, и в нем были почти стон, и мука, и боль. А какое сильное желание!
В конце концов, она была женщина, всего лишь женщина, притом давно созревшая для любви. И этот зов она услышала, и вздрогнула всем телом, впервые осознав по-настоящему, где она и что с ней. До сих пор она плыла куда-то, все глубже погружаясь в отчаяние. Всё думала о потерянной чести Маккавеев, о своей судьбе, так жестоко посмеявшейся над её мечтами стать царицей. Стала, но с кем же рядом! Ненавидимая своим народом, проклинаемая на улицах Иерусалима, во дворе самого Храма, за предательство, что должно было свершиться здесь. В этой комнате. Она покупала безопасность своих близких, и оберегала их уши, а там, в Иерусалиме, скоро должна была начаться кровавая бойня, и её муж будет во главе развязавших эту бойню!
Другая сторона происходящего до сих пор не доходила до её сознания. Она одна, в комнате с мужчиной, что любит её — уж это она знала. И знали все, кто хоть раз видел его взгляд, обращенный на неё, от которого её сердце всегда замирало, или падало куда-то вниз. Она пугалась себя, и своих собственных мыслей, когда он смотрел на неё. Ирод её любит и, говоря откровенно и грубо, давно хочет спать с ней. Вот, он говорит ей что-то, ласковое, стыдное, прижавшись губами к уху. И тело его прижато к её телу, и почему-то это приятно ей. Его слова и голос оплетают её, словно паутиной. Она чувствует волны мурашек, бегущих по спине. Почему она не отстраняется, не бежит от его жадных рук? Почему впервые за всё время, что неизбежность их свадьбы стала очевидной, она впервые ощущает радость?
А он действительно прижимался к ней всем телом, чтобы она ощутила всю силу желания, владевшего им. Он давал ей почувствовать силу его рук, освобождающих её от одежды, влажность губ, что ещё не коснулись её, как ему хотелось, но уже находили свободные от покровов места. Не будь сзади опоры в его лице, она, пожалуй, не удержалась бы на ногах. Потому что руки его коснулись обнаженных грудей. Его пальцы охватили их, и поначалу нежно, а потом все жадней и грубее играли с ними, и она, не видя, ощущала, как почками распускаются их кончики. Ей открылась бездна новых ощущений, когда он развернул её к себе, и припал к её губам. Его язык проник внутрь, и нежно исследовал её рот, пробуждая в ней желания, которых она не знала раньше.
