Как ни странно, он, монашествующий с отрочества, сейчас, осенённый митрою, мучим был главным вопросом: готов ли я к духовному окормлению вверяемого мне народа, коего не знаю хорошо, чьей жизни глубинной не чувствую, но жажду с Божией помощью все силы мои положить вместе с этим народом на алтарь добра, справедливости, милосердия?
По рассказам паломников и купцов знал он, что неведомая Русь, куда определён он архипастырем, лежит в краях северных, суровых. Высоко назначение, но расставаться навсегда с блаженной Византией было и жаль и страшно. И он не торопился с отъездом из Константинополя, стараясь как можно больше выведать и о трудностях предстоящего пути, и о том, что ждёт его в столице будущей митрополии.
Сама столица-то и смущала больше всего. Не Киев и не Владимир, что служили изначально местопребыванием русских церковных владык, и даже не Тверь, где правит великий князь Руси Александр Михайлович, а какой-то городишко с ничего не говорящим названием Москва. Предшественник Феогноста, недавно почивший в Бозе глава Русской Церкви Пётр, почему-то начал управлять митрополией именно из Москвы и преемнику своему наказал оставаться в ней.
И с преемником его тоже нескладно получилось. Пётр перед кончиной сам подготовил себе смену — прочил на кафедру архимандрита московского монастыря Фёдора. Патриарх, однако, отверг московского претендента, сказал Феогносту:
— Поезжай без колебаний и сомнений, поелику Фёдора прислал нам не великий князь Александр, а удельный московский князёк Иван, почему мы должны соглашаться с ним?
Правильно судил вселенский патриарх, да только, пока решалось дело, на Руси великие изменения произошли: кесарь Золотой Орды Узбек разгневался на Александра Тверского, лишил его власти, а великим князем сделал Ивана Московского. Стала, значит, Москва отныне стольным городом Руси, и как там теперь встретят греческого ставленника? Не прогонят небось, однако же и малая неприязнь будет для духовного владыки оскорбительна. Патриарху это тоже было ясно, но менять решения своего он не стал. Слово его непререкаемо. На то он и вселенский. И послушник Фёдор, оказавшийся московским архимандритом и учивший Феогноста, когда тот стал митрополитом вместо него, не скорбел нимало, видимости никакой не показывал и расположения к Феогносту не утратил, как истинный христианин полагая, что, если ему не даётся, значит, это ему не надо. А что назначено, то в своё время сбудется. Эта незлобивость, негордынность вызвала у Феогноста доверие к Фёдору, и отбыли они на Русь вместе во взаимном дружелюбии и согласии, везли в Москву подарки патриаршии — несколько икон древнего византийского письма да крест напрестольный с каменьями и эмалями. А от себя Феогност догадался добавить «Лествицу райскую» — святоотеческое сочинение преподобного Иоанна Лествичника, недавно переведённое в Сербии на славянский язык с греческого. Исполненная на пергаменте, в тяжёлом кожаном переплёте с золотыми застёжками, не могла эта книга не тронуть сердца нового великого князя. С этим рассуждением и архимандрит Фёдор согласился.
Нового владыку великий князь Иван Данилович с чадами и домочадцами, со всем духовенством московским встречал на Поклонной горе. Взглянув с горы на Москву, Феогност втайне опечалился: знал, что невеличествен да незнатен город, но чтобы столь прискорбен... Кучка деревенек, разделённых полями-вспольями, лугами-рощицами... Обнесли рвом, отынили деревянными стенами и думают — город! Да ещё и нахваливают.
— Вот стоят Воробьёвы горы, а там подале Три горы, — пояснял архимандрит Фёдор, оживлённый и посмелевший, как вернулся на родину. — Дивное благолепие, чисто Иерусалим!.. А там вон за бугром речка Москва заворачивает.
Феогност обвёл взглядом прихотливый, извилистый перевёрт реки, молвил вежливо, в шутку:
— Чисто Иордан!
Великий князь почтительно улыбнулся, зашевелились, шурша парчой праздничных одежд, священники и диаконы, только монахи хранили на лицах приличествующую их званию скорбь.
Складной получилась первая встреча, будто век знались.
После крестного хода и молебна Феогност отслужил в Успенском соборе литургию, приятно удивился:
— Есть, значит, и каменные храмы у вас?
— В Москве только один покуда, владыка Пётр заложил. А коли благословишь, так много ещё поставим великих храмов, а то деревянные-то горят, как свечи, на Москве ведь пожары от злых людей почти каждые пять лет возгораются такие, что всё, как есть, дотла...
Феогност молча смотрел на великого князя московского: невеличав, лысоват, говором быстр и силой, похоже, не обделён, и не токмо плотской, но умом и волей награждён. Иль больше хитростью? Кажется, и этой довольно.
Лицо нового митрополита было непроницаемо. Людей-то он как ещё знал! Но знал также, что показывать этого не следует. Хвалиться мудростью монахам запрещено. А если разгадал он, что московский князь хитроват, значит, не столь уж хитроват, коли скрыть этого по-настоящему не умеет.
Навещая по пути на Москву южные и западные епархии — много на то времени потратилось, почти год, — глядел Феогност на русских с некоторым прищуром мысленным: то ли умом недалеко пошли, то ли, как дети; не доросли ещё до извивностей ромейских, а тут при виде усталого, с морщинками у глаз, с редкими, прилипшими к лысине волосками Ивана Даниловича ворохнулось впервые в сердце неведомое прежде умиление: а ведь это чада мои отныне, какие уж есть. Оттого так тепло и суетливо выкладывают они заботы свои — что горят, мол, часто, и тайности — что серебрецо от татарской дани помаленьку отщипывают и на храмы копят.
— Серебра на это у нас предовольно уже накоплено. Хан Узбек мне одному доверил сбор дани для него по всей Руси, — немножко самодовольничая, признавался великий князь.
— Как же не благословить, коли скоплено, — снова с долей шутки молвил Феогност.
Кремль ему поглянулся: и княжеский деревянный терем с замысловатыми кровлями — шатрами, бочками, скирдами, епанчами, и старое митрополичье поселение на Боровицкой круче при впадении Неглинной в Москву-реку.
— Новый митрополичий двор святитель Пётр возле Успенского собора начал ставить. Вот здесь. Как считаешь, хорошее место? — спросил Иван Данилович как бы простодушно, но большие, только что лучившиеся карие глаза его холодно отвердели — многого, знать, ждал он от ответа.
Наблюдательный Феогност уловил потайную изнанку вопроса:
— Коли Пётр перевёл кафедру из Владимира в Москву, так тому и быть. Куда как хорошее место.
Иван Данилович продолжал деланно хмуриться, но ликования не смог всё же скрыть, глаза опять заблестели, стал многоречив и воодушевлён:
— Как же! Кафедра митрополита — это ведь для всей Руси хранилище ума, книжной образованности, дальновидности и мудрости во всех делах государственных.
Феогност раздумчиво, согласно кивал высоким белым клобуком.
Иван Данилович делал всё споро и торопливо. Торопливо, без вельможного степенства, двигался, торопливо ел, мало спал, словно постоянно готов был услышать трубный глас архангела.
— Живее, живее! — понукал возниц, что доставляли на санях по льду Москвы-реки белый камень с Пахры.
— Да ведь, кабыть, довольно известняка нам, государь, — размышлял озабоченный тысяцкий Протасий Вельяминов, — с лихвой на собор достанет.
— На один — да, достанет.
— А ты рази два надумал ставить?
— А хоть бы и три. Покуда держит лёд, надо возить, возить.
Не хвастал Иван Данилович, когда говорил новому митрополиту о своих планах каменного здательства на Москве, хотя и не был полностью откровенен. Не в том лишь дело, что деревянные церкви пожары не щадят и надо возводить их снова и снова. Постигал Иван Данилович, что если удалось заполучить великое княжение силой да серебром, то утвердить навеки Москву столицей можно, только сделав её духовным центром Руси. Потому и спешил.
Не дал как следует отдохнуть и осмотреться Феогносту, на следующий же день повёл его на строительство близ Успенского собора, где было уже всё готово: выкопаны рвы, отточены каменные бруски, нагашена известь.
— Не освятишь ли сам, владыка, либо кого из священников пришлёшь на закладку храма? — почтительно обратился Иван Данилович.
— Сам, непременно сам свершу чин основания храма, потому как обряд сей той благодатью исполнен, какой исполнены были святые отцы.
Очень порадел Иван Данилович митрополиту: куда как приятно и значительно начинать архипастырское служение со столь богоугодного обряда!
Феогност окропил святой водой четырёхугольный камень с высеченным на нём крестом, а затем повелел положить под него святые мощи и полагающееся случаю написание. Дьяк принёс лист пергамента, кипарисовое писало и склянку с краской, вывел: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа основася церковь в честь и память святого Иоанна Лествичника при святительстве митрополита всея Руси Феогноста, и положены суть мощи Святаго. В лето от сотворения мира 6837, от Рождества же по плоти Бога Слова 1329, марта 30 дня».
