У коляски, произведения чистого чудачества, был кузов из листового железа, выкрашенный в оливковый цвет и подвешенный на огромных рессорах к двум большим колесам. Ряд колонок, как своеобразный орнамент, идущих вокруг кузова и сделанных, конечно, его руками, составлял единственное украшение этого экипажа. Там можно было поместить дюжину собак. Сиденье, надстроенное сверху, также было украшено рядом колонок. Крылья, защищающие коляску от грязи, вделанные в изгибы кузова, лежали на меньших по размеру колесах, оси которых удерживались своего рода хомутиками, снабженными сложным механизмом. Этот механизм позволял автоматически отпрягать лошадей в случае, если они вдруг понесут, и к великому изумлению обывателей или слуг, когда случалось прибыть на постоялый двор. Если его спрашивали, зачем нужно такое приспособление, он, морща лоб, отвечал: «У лошадей, выученных для волчьей травли, есть свои капризы, мой дорогой!» Другая странность этого выезда осталась в памяти у людей: он впрягал Жемчужину, когда у той была течка, перед Уником и Коко, двумя производителями. Создавалась адская команда. А если кто-нибудь рисковал бросить на этот счет неосторожное слово, он разражался хохотом и отвечал: «Ладно! Она резвее их! И, черт возьми, это подстегивает их бег!» Дело не в том, что он был прекрасным кучером, его еще берегла судьба — с ним никогда не случалось ничего серьезного или почти ничего. Он был из той породы людей, которые то плетутся медленным шагом, то безумно несутся, подобно мартовскому ветру, что предается-предается лени и мечтам и вдруг, словно сорвавшись с цепи, начинает свистеть, выть голосами сотен летящих демонов, переворачивает все вверх тормашками на своем пути, глубоко бороздит море, вертится в облаках, пенится вокруг скал, шлифует равнины и порывами сгибает податливые стволы сосен, побеги орешника, трясет могучие кроны дубов, срывает охапки листьев и несет их с шумом летящей стаи воронов или тысяч мелких пташек, которых он перекатывает, прижимает к земле или расшвыривает их легкие бесполезные перья. Да, в этом загадочном сердце временное прояснение внезапно сменяется грозой, раскаты грома — зыбким чудом радуги, повисшей над расцвеченным солнцем дождем. Эти облака, породившие океан, которые он гонит к боязливым берегам, внезапно наплывали на его душу. В нем жил не один человек, а два, четыре, нет, даже, наверное, десять. Его достоинство, добродушие, ирония были лишь декорацией, камуфляжем. Они с большим трудом скрывали этот непрерывный ряд душевных состояний, непонятные изменения настроения. Он один знал правду о своей душе, но часто сам увязал в ней и тогда начинал ненавидеть себя и желать самому себе разбить голову.
* * *
— Открой же, наконец, дверь, и покончим с этим!
Сан-Шагрен торопливо повиновался. Луч света проник в гумно. Господин де Катрелис, с пистолетом ленчика в руке, приблизился к железной клетке, где лихорадочно метался волчонок.
— Тс! Тс! — пригрозил Катрелис. — Иди сюда, малыш. Я тебя сейчас освобожу от худшего, что может быть.
— Хозяин, вспомните, вы же хотели скрестить его с собакой. Во втором поколении, он дал бы исключительное потомство. Ведь вы этого хотели!
— Это, мой добрый Сан-Шагрен, уже в прошлом. Я передумал, вот и все. Впрочем, рано или поздно, он навострил бы лыжи и удрал, задушив напоследок тебя и попортив лошадей…
Волчонок, чуя опасность или инстинктивно, забился в тень, глаза его горели красным огнем, клыки были оскалены, гневное ворчание усилилось, хвост распушился. Шерсть его, темная на спине и рыжеватая под брюхом, вздыбилась от страха. Гривы у него еще не было. Короткие уши его поднялись, когда щелкнул курок. Он даже перестал рычать, только бока его вздымались. Пасть чуть приоткрыта. Глаза блестят. Он подпрыгнул — перекладина задрожала — и повис, вцепившись клыками в металл.
— По крайней мере, — рискнул вставить Сан-Шагрен, — дайте ему испытать фортуну.
— Если я его отпущу, кто его поймает? Он слишком хорошо знает людей, этот отпетый негодяй. Во всяком случае, уже слишком поздно делать это, да и не стоит труда. Клетка мешает мне его прирезать. О чем я сожалею. Стыдно убивать животное из пистолета и несправедливо, но время не ждет. Поехали!
Он спокойно приблизил дуло к желтоватому лбу волчонка. Языки пламени полыхнули между ушей звереныша, и голова его исчезла в дыму. Залаяли собаки. Лошади, подстегнутые выстрелом и едким запахом пороха, заржали и забили копытами.
— Относительно своры, — сказал господин де Катрелис, — я тебя предупредил. Все указания я тебе дал и жду, что ты дашь мне свое «добро».
— Вы хотите ее продать? Лучшую свору для охоты на волков!
— Делай то, что я сказал. Выводи лошадей.
* * *
Были запряжены три самые крупные лошади: Жемчужина, шкура которой блестела благородным эбеном, Коко, гнедой масти, и Уник, белый, как снег, и косматый. Эспри де Катрелис устроился на сиденье, взял в руку поводья и кнут, сплетенный из трех ремешков. Он был в полной походной форме: тростниковая шапочка, надвинутая на лоб до бровей, зеленая бархатная куртка с медными пуговицами и широкими полами, прикрывавшая своего рода короткую ризу из бараньей кожи, кожаные штаны, сапоги, некогда лакированные, перчатки с несколько потрепанными крагами. Валери приподняла корзину, которую она прилаживала под сиденьем, указав хозяину на нее, и сказала деловито:
— На случай, если вы проголодаетесь: полдюжины яичек вкрутую, добрый кусок мяса и две бутылки клерета. Этого хватит?
— О да! Ты славная девочка. Спасибо и доброго тебе здоровья. А ты, Сан-Шагрен, что у тебя еще? Ты, право же, не заслуживаешь своего прозвища[4]. Прошу тебя, не корчи такую мину.
— Хозяин, вы вернетесь? Еще наступят лучшие времена… и мы, вдвоем?.. Ведь это же не конец?
— Дай воде отстояться, дружище. Нельзя прощать слишком быстро, нельзя сразу забывать оскорбления. Я должен прийти в себя.
И, чтобы рассеять эту атмосферу умиления, которую он ненавидел больше всего, он добавил:
— Я поручаю тебе Фламбо. Он сильно постарел. Не забывай, что он всегда простужается при первых туманах.
Но, если он поручил заботу о Фламбо доезжачему, значит ли это, что не все еще надежды потеряны? Агатовые глаза Сан-Шагрена заблестели, рот сложился в подобие улыбки. В этот момент они заметили небольшого ослика, бегущего по насыпи пруда, и подпрыгивающего, как мяч, на его спине человека, одетого в козлиную шкуру и в большой шляпе.
— Это Жег, — сказала Валери, — наш сосед из Керантэна. Он вечно празднует труса.
Господин де Катрелис начинал нервничать.
— Что ему надо? Мы так никогда не уедем!
Жег проворно соскочил с осла. Он был так толст и пузат, что оставалось непонятно, как такое миниатюрное животное может нести на себе такую массу жира. Стуча сабо, с удивительной для столь грузного тела живостью перебирая толстыми ногами, он подбежал к коляске. Снял свою большую шляпу, обнажив голову с остатками курчавых золотистых волос, едва достававшую до края коляски.
— Господин Катрелис… господин маркиз, я слышал, что вы оставляете свой лагерь. Не надо вам покидать наш округ.
— Это почему же, храбрый Жег?
— В наших местах появился волк, его заметили в Ландах, куда сильнее и крепче вашего Фламбо. Я попросту пришел вас предупредить об этом.
— Ах, вот оно что! Большое спасибо тебе. Но знаешь ли ты, что теперь добрым людям запрещено убивать волков?
— Не может быть. Кто же это запретил?
— Господа судьи. Они штрафуют тех, кто убивает волков. Итак, мой друг, ты ошибся адресом, пойди, расскажи о своих бедах этим господам, а все остальное они возьмут на себя. Я могу, если хочешь, подбросить тебя до них.
Жег почесал в затылке. Ногти у него были острые и загнутые, как когти.
— Господин Катрелис, это нехорошо с вашей стороны. Вы были всем для крестьян, и вы нам всем необходимы.
— Поэтому-то ты и тебе подобные отвернулись от меня. Не так ли?
— Этой ночью дверь в мою овчарню была выбита и три барана зарезаны! И это сделал он, я уверяю вас. Вместо того чтобы попасть в приготовленную ловушку, он лишь посмеялся над нами. Это ужасно. Вы не оставите нас в такой момент… в таком несчастье?
— Но скажи мне все-таки, Жег, ты, часом, не арендатор ли господина де Гетта?
— По правде сказать, это так.
— Тогда все очень просто: ты собираешь свои пожитки и своим ходом идешь к своему славному хозяину и рассказываешь ему эту жуткую историю. Будь уверен, он избавит тебя от неприятностей.
— Он никогда не осмелится схватиться с волком! Это не мужчина. Он боится даже собственной тени.
— Тогда ищи защиты у мэра.
— Ему? Он…
Господин де Катрелис щелкнул кнутом, упряжка вздрогнула и устремилась вперед, к плотине, пересекла ее быстрее, чем об этом можно рассказать, и исчезла в красной осенней листве. Промелькнула Жемчужина, с развевающейся гривой, вверху, среди скал, затем — вытянутые хвосты жеребцов, за ними — белая тростниковая шапочка на фоне низкого серого неба, и снова на горизонте остались лишь зазубренные верхушки пихт.
